Гуляю ль один я по Летнему саду [5] ,В компанье ль с друзьями по парку хожу,В тени ли березы плакучей присяду,На небо ли молча с улыбкой гляжу, —Всё дума за думой в главе неисходно,Одна за другою докучной чредой,И воле в противность, и с сердцем несходно,Теснятся, как мошки над теплой водой!И, тяжко страдая душой безутешной,Не в силах смотреть я на свет и людей:Мне свет представляется тьмою кромешной,А смертный – как мрачный, лукавый злодей!И с сердцем незлобным, и с сердцем смиренным,Покорствуя думам, я делаюсь горд;И бью всех и раню стихом вдохновенным,Как древний Аттила, вождь дерзостных орд…И кажется мне, что тогда я главоюВсех выше, всех мощью духовной сильней,И кружится мир под моею пятою,И делаюсь я всё мрачней и мрачней!..И, злобы исполнясь, как грозная туча,Стихами я вдруг над толпою прольюсь —И горе подпавшим под стих мой могучий!Над воплем страданья я дико смеюсь.
5
Считаем
нужным объяснить для русских провинциалов и для иностранцев, что здесь разумеется так называемый «Летний сад» в С.-Петербурге. Примечание К. Пруткова.
Цапля и беговые дрожки
Басня
На беговых помещик ехал дрожках.Летела цапля; он глядел.«Ах! почему такие ножкиИ мне Зевес не дал в удел? »А цапля тихо отвечает:«Не знаешь ты, Зевес то знает!»Пусть баснь сию прочтет всяк строгий семьянин:Коль ты татарином рожден, так будь татарин;Коль мещанином – мещанин;А дворянином – дворянин.Но если ты кузнец и захотел быть барин,То знай, глупец,Что наконецНе только не дадут тебе те длинны ножки,Но даже отберут коротенькие дрожки.
Юнкер Шмидт
Вянет лист. Проходит лето.Иней серебрится…Юнкер Шмидт из пистолетаХочет застрелиться.Погоди, безумный, сноваЗелень оживится!Юнкер Шмидт! честное слово,Лето возвратится!
Разочарование
Я. П. Полонскому
Поле. Ров. На небе солнце.А в саду, за рвом, избушка.Солнце светит. Предо мноюКнига, хлеб и пива кружка.Солнце светит. В клетках птички.Воздух жаркий. Вкруг молчанье.Вдруг проходит прямо в сениДочь хозяйкина, Маланья.
Я иду за нею следом.Выхожу я также в сенцы;Вижу: дочка на веревкеРасстилает полотенцы.Говорю я ей с упреком:«Что ты мыла: не жилет ли?И зачем на нем не шелком,Ниткой ты подшила петли? »А Маланья, обернувшись,Мне со смехом отвечала:«Ну, так что ж, коли не шелком?Я при вас ведь подшивала!»И затем пошла на кухню.Я туда ж за ней вступаю.Вижу: дочь готовит тесто,Для обеда, к караваю.Обращаюсь к ней с упреком:«Что готовишь? не творог ли? »«Тесто к караваю». – «Тесто?»«Да; вы, кажется, оглохли?»И сказавши, вышла в садик.Я туда ж, взяв пива кружку.Вижу: дочка в огородеРвет созревшую петрушку.Говорю опять с упреком:«Что нашла ты? уж не гриб ли? »«Всё болтаете пустое!Вы и так, кажись, охрипли».Пораженный замечаньем,Я подумал: «Ах, Маланья!Как мы часто детски любимНедостойное вниманья!»
Однажды к попадье заполз червяк за шею;И вот его достать велит она лакею.Слуга стал шарить попадью…«Но что ты делаешь?!» – «Я червяка давлю».Ах, если уж заполз к тебе червяк за шею,Сама его дави и не давай лакею!
6
Эта басня, как и всё, впервые печатаемое в «Поли. собр. сочинений К. Пруткова», найдена в оставшихся после его смерти сафьянных портфелях, за нумерами и с печатною золоченою надписью: «Сборник неоконченного (d’inacheve)№».
Аквилон
В память г. Бенедиктову
С сердцем грустным, с сердцем полным,Дувр оставивши, в КалеЯ по ярым, гордым волнамПолетел на корабле.То был плаватель могучий,Крутобедрый гений вод,Трехмачтовый град плавучий,Стосаженный скороход.Он, как конь донской породы,Шею вытянув вперед,Грудью сильной режет воды,Грудью смелой в волны прет.И, как сын степей безгранных,Мчится он поверх пучин,На крылах своих пространных,Будто влажный сарацин.Гордо
волны попираетМоря страшный властелин,И чуть-чуть не досягаетНеба чудный исполин.Но вот-вот уж с громом тучиМчит Борей с полнощных стран.Укроти свой бег летучий,Вод соленых ветеран!..Нет! гигант грозе не внемлет;Не страшится он врага.Гордо голову подъемлет,Вздулись верви и бока,И бегун морей высокийВолнорежущую грудьПялит в волны и широкийПрорезает в море путь.Восшумел Борей сердитый,Раскипелся, восстонал;И, весь пеною облитый,Набежал девятый вал;Великан наш накренился,Бортом воду зачерпнул;Парус в море погрузился;Богатырь наш потонул!И страшный когда-то ристатель морейПобедную выю смиренно склоняет;И с дикою злобой свирепый БорейНа жертву тщеславья взирает.И мрачный, как мрачные севера ночи,Он молвит, насупивши брови на очи:«Всё водное – водам, а смертное – смерти;Всё влажное – влагам, а твердое – тверди!»И, послушные веленьям,Ветры с шумом понеслись,Парус сорвали в мгновенье;Доски с треском сорвались.И все смертные уныли,Сидя в страхе на досках,И неволею поплыли,Колыхаясь на волнах.Я один, на мачте сидя,Руки мощные скрестив,Ничего кругом не видя,Зол, спокоен, молчалив.И хотел бы я во гневе,Морю грозному в укор,Стих, в моем созревший чреве,Изрыгнуть, водам в позор!Но они, с немой отвагойМачту к берегу гоня,Лишь презрительною влагойДерзко плескают в меня.И вдруг, о спасеньи своем помышляя,Заметив, что боле не слышен уж гром,Без мысли, но с чувством на влагу взирая,Я гордо стал править веслом.
Желания поэта
Хотел бы я тюльпаном быть;Парить орлом по поднебесью;Из тучи ливнем воду лить;Иль волком выть по перелесью.Хотел бы сделаться сосною;Былинкой в воздухе летать;Иль солнцем землю греть весною;Иль в роще иволгой свистать.Хотел бы я звездой теплиться;Взирать с небес на дольний мир;В потемках по небу скатиться;Блистать как яхонт иль сапфир.Гнездо, как пташка, вить высоко;В саду резвиться стрекозой;Кричать совою одиноко;Греметь в ушах ночной грозой…Как сладко было б на свободеСвой образ часто так менятьИ, век скитаясь по природе,То утешать, то устрашать!
Память прошлого
Как будто из Гейне
Помню я тебя ребенком,Скоро будет сорок лет;Твой передничек измятый,Твой затянутый корсет.Было в нем тебе неловко;Ты сказала мне тайком:«Распусти корсет мне сзади;Не могу я бегать в нем ».Весь исполненный волненья,Я корсет твой развязал…Ты со смехом убежала,Я ж задумчиво стоял.< image l:href="#"/>
Казалось бы, ну как не знатьИль не слыхатьСтаринного присловья,Что спор о вкусах – пустословье?Однако ж раз, в какой-то праздник,Случилось так, что с дедом за столом,В собрании гостей большом,О вкусах начал спор его же внук, проказник.Старик, разгорячась, сказал среди обеда:«Щенок! тебе ль порочить деда?Ты молод: всё тебе и редька, и свинина;Глотаешь в день десяток дынь;Тебе и горький хрен малина,А мне и бланманже полынь!»Читатель! в мире так устроено издавна:Мы разнимся в судьбе,Во вкусах и подавно;Я это басней пояснил тебе.С ума ты сходишь от Берлина:Мне ж больше нравится Медынь.Тебе, дружок, и горький хрен малина;А мне и бланманже полынь.
7
В 1-м издании (см. журнал «Современник» 1853 г.) эта басня была озаглавлена: «Урок внучатам», – в ознаменование действительного происшествия в семье Козьмы Пруткова.
Письмо из Коринфа
Древнее греческое
(Посвящено г. Щербине)
Я недавно приехал в Коринф.Вот ступени, а вот колоннада.Я люблю здешних мраморных нимфИ истмийского шум водопада.Целый день я на солнце сижу.Трусь елеем вокруг поясницы.Между камней паросских слежуЗа извивом слепой медяницы.Померанцы растут предо мной,И на них в упоеньи гляжу я.Дорог мне вожделенный покой.«Красота! красота!» – всё твержу я.А на землю лишь спустится ночь,Мы с рабыней совсем обомлеем…Всех рабов высылаю я прочьИ опять натираюсь елеем.