Обнять необъятное. Избранные произведения
Шрифт:
Особенное место в творчестве Пруткова занимает так называемая «антологическая» поэзия. Античной мифологией, историей и антуражем увлекались почти все более или менее выдающиеся русские поэты.
Вспомним пушкинский «Фиал Анакреона», вспомним вакхов, нимф, мирты, амуров, фебов, харит и прочее в стихах Батюшкова, Баратынского, Дельвига, Катенина, Майкова, Фета, того же Бенедиктова и, наконец, Щербины, творчество которого представляет собой апофеоз этого явления.
«Красота, красота, красота! Я одно лишь твержу с умиленьем…», – восклицал Н. Ф. Щербина, и ему вторил Прутков, создавший такие шедевры, как «Пластический грек », « Спор греческих философов об изящном », « Письмо из Коринфа», «Философ в бане», «Древней греческой старухе …»,« Честолюбие »…
Исследователи отметили любопытное соревнование двух поэтов – Пруткова и Щербины, когда последний, после
В XIX веке любили «жестокие романсы». Отдал дань этому увлечению и Козьма Прутков:
На мягкой кроватиЛежу я один.В соседней палатеКричит армянин…И как тут не вспомнить пушкинскую «Черную шаль»:
В покой отдаленный вхожу я один…Неверную деву лобзал армянин.Было немало подражаний пушкинскому:
На походе, на войнеСохранил я балалайку —С нею рядом на стенеЯ повешу и нагайку.Что таиться от друзей —Я люблю свою хозяйку,Часто думал я о нейИ берег свою нагайку.Тот же мотив звучит и в прутковском обращении «К друзьям после женитьбы»:
Есть для мести черным ковамУ женатого певцаНад кроватью, под альковом,Нож, ружье и фунт свинца!Козьма Прутков был очень разносторонен в своих «подражаниях».
На рубеже XVIII и XIX веков Иоганн Готфрид Гердер перевел на немецкий и обработал старинные народные эпические песни испанцев. Его «Романсы о Сиде» имели громадный успех. Ими вдохновлялись поэты во многих странах, а в России им писали подражания Карамзин, Жуковский, Пушкин, Катенин…
В этот же ряд встала очень смешная прутковская «Осада Памбы», в которой одни современные литературоведы находят реминисценции из «Романсов о Сиде» в переводе П. А. Катенина, а другие считают, что «высмеиваются» переводы В. А. Жуковского, но, по-видимому, создатели Козьмы Пруткова были знакомы и с немецкими и с русскими переводами. Пропустив их через неповторимое прутковское «я», они сотворили нечто особенное, всеобъемлющее, о чем говорит и подзаголовок стихотворения «Романсеро, перевод с испанского», в котором воплощена идея отобразить дух испанского романса вообще («романсеро» значит «собрание романсов»). Этим стихотворением восторгался Ф. М. Достоевский и воспроизвел его по памяти в «Селе Степанчикове и его обитателях».
Если бы Козьма Прутков был обыкновенным пародистом, то его ожидала бы судьба прочих представителей этой почтенной окололитературной профессии – сиюминутная забава и забвение. Но все дело в том, что его читатели (и какие читатели!) сразу восприняли Пруткова как оригинального литератора, чрезвычайно талантливого, способного создавать произведения, которые запоминались как бы сами собой, соперничая с баснями Крылова и комедией Грибоедова «Горе от ума». Создатели его нашли удачную литературную маску, развивавшуюся от публикации к публикации, но мировая и русская литература знает немало образов вымышленных литераторов, и в частности «Барона Брамбеуса», за которым скрывался О. Сенковский, или Никодима Аристарховича Надо-умко, чей образ был создан Надеждиным. О них помнят очень немногие, а Козьма Прутков стал славен сразу и на века, благодаря таланту своих «друзей», и особенно Алексея Константиновича Толстого, написавшего и «Мой портрет», и такой поэтический шедевр, как «Юнкер Шмидт».
Козьму Пруткова часто называли «гениальным» по «тупости». Сравнительно недавно один из самых проницательных исследователей его творчества В. Сквозников усомнился в этом штампованном определении сущности смешного в прутковском творчестве. Анализируя стихотворение «Юнкер Шмидт», он привел бытовавшее выражение «бесконечная ограниченность», назвав его не без иронии «изысканным» и тем самым показав несовместимость этих слов. Подкупает это стихотворение «своей трогательностью, полной незащищенностью от
Если вспомнить, что стихотворение было написано Алексеем Константиновичем Толстым в 1851 году, когда он влюбился в Софью Андреевну Миллер, страдал от неясности ее ответного чувства и упреков своей матери, недовольной связью сына с чужой женой, то остается сделать всего один шаг – к состоянию Алексея Константиновича, который писал тогда стихотворения, полные боли и любви. Но он мог и взбодрить себя иронией. В стихотворении о юнкере Шмидте, иронизируя над собой, Толстой прикоснулся к большому чувству. Не потому ли это стихотворение так выделяется во всем наследии Пруткова? Оно действительно трогает.
Причастен был А. К. Толстой и к созданию всем известных афоризмов Козьмы Пруткова, иные из которых вызывали смех более ста лет назад, другие стали смешными в наше время. Поводы, которые послужили их рождению, давно забыты, но афоризмы зажили собственной жизнью и отличаются завидным долголетием.
В XIX веке литературные поденщики часто, пользуясь иностранными источниками, перекраивали изречения Паскаля, Ларошфуко, Лихтенберга и публиковали их в отечественных газетах и журналах. В свою очередь, Козьма Прутков «перерабатывал» на свой лад печатавшееся либо подражал «Историческим афоризмам» Погодина, а то брал выражение из «Капризов и раздумий» Герцена: «Нет такого далекого места, которое не было бы близко откуда-нибудь» и переделывал в свое: «Самый отдаленный пункт земного шара к чему-нибудь да близок, а самый близкий от чего-нибудь да отдален». Высказывалось предположение, что некоторые афоризмы родились из переосмысления «Пифагоровых законов» Марешаля, участника французской революции. Но если у Марешаля говорится: «Будь добродетелен, если хочешь быть счастливым» , то у Пруткова это превращается в неподражаемое: «Если хочешь быть счастливым, будь им!» Марешаль злоупотреблял повелительным наклонением, как и Прутков – «Бди!», «Козыряй!». Часто афоризмы возникали и в веселых разговорах А. К. Толстого и Жемчужниковых. Остроумцы не лезли за словом в карман, и тогда являлись на свет такие мудрые мысли: «Если у тебя есть фонтан, заткни его: дай отдохнуть и фонтану» или «Не все стриги, что растет».
Иронизируя по поводу рационализма, абстрактного и самонадеянного мышления, создатели Козьмы Пруткова посмеивались и над дремучей ученостью. Эта черта проявилась в «Предисловии» к «Гисторическим материалам», в котором нельзя не увидеть пародии на научные предисловия, сопровождавшие различные публикации. Великолепный юмор самих «Гисторических материалов» едва ли не с самого начала зажил собственной жизнью и воспринимается до сих пор безотносительно к истории. А. К. Толстой обладал замечательной способностью стилизовать свои шуточные письма и стихи, что дает основание приписать ему замысел и осуществление первых и главных «Выдержек из записок моего деда». Неосознаваемое влияние их «неуклюжей грации» на многих пишущих, для выражения иронии невольно сбивающихся на архаический синтаксис и полузабытую лексику, дошло до наших дней.
В свое время, в 1854 году, произведения Козьмы Пруткова, публиковавшиеся в «Современнике», имели успех самый громкий. Трудно назвать даже классика литературы того времени, не процитировавшего бы или просто не упомянувшего вымышленного поэта. Кроме разве очень глупых людей, вся читающая публика подхватила шутку, включилась в игру, предложенную Жемчужниковыми и Толстым. В списках ходило и то, что не попало на страницы журнала.
Успеху способствовало и то, что Козьма Прутков начал публиковаться в период «мрачного семилетия», которое пало на конец царствования Николая I, когда журналы были стеснены цензурой. Впрочем, это не мешало русской журналистике набирать силу, поскольку, как отмечал Герцен, за казенным фасадом империи и стеснением внешним царствовала свобода внутренняя, духовная. Все больше заявляла о себе реалистическая литература, потеснившая романтизм.