Оборот третий. Яйца Нимиры
Шрифт:
— Константин Дмитриевич? Что вы здесь делаете?!
Я от неожиданности чуть с перил не свалился. Обернулся. И увидел, что в доме распахнулось окно. На меня смотрела изумлённая Робин.
Глава 20
Примерно секунду я тоже обалдело пялился на Робин. На языке крутилось почему-то:
«Папаша дома?.. Да?.. Ну, тогда я пойду, пожалуй» — не складывалось у меня как-то в последнее время с отцами девушек. Но сумел взять себя в руки. Прижал палец к губам:
— Тс-с! Тише, пожалуйста.
Я соскочил с перил и заглянул за угол дома. Развернулся, дошёл до другого угла, заглянул за него. Закончив с представлением, вернулся на крыльцо. И не терпящим возражений тоном сказал Робин:
— У меня есть к вам несколько вопросов. Разрешите войти?
— Не разрешаю, — отрезала она.
Я от неожиданности чуть рот не открыл. Днём-то она со мной вполне миролюбиво общалась — и вдруг на тебе. Я понял, что отчётливо слышу в голосе Робин неприязнь.
— Что вам угодно?
— Мои вопросы касаются вашего ученика, Крис… то есть, Сеприта. Может, вы всё-таки позволите мне войти? Это конфиденциальная информация.
— У меня нет секретов от соседей, — объявила Робин. И посмотрела на светящиеся окна дома напротив. Так горделиво, что я ясно представил себе сидящую по ту сторону окна соседку-сплетницу, которую хлебом не корми — дай перемыть кости молодой красивой девчонке. — Задавайте свои вопросы здесь.
— Госпожа Миллер, — с нажимом сказал я, — безмерно рад за вас и ваши доверительные отношения с соседями, но у меня есть служебная инструкция. И когда я говорю «конфиденциальная информация», имею в виду её предписания. Откройте, пожалуйста, дверь и не вынуждайте меня просить вас проследовать для беседы со мной в… другое место.
Блефовал я, конечно, жёстко. Если бы Робин сказала: «Да пожалуйста, идёмте», представления не имел бы, что делать дальше. Но дуракам везёт.
— У меня очень мало времени, — заявила Робин. — Я могу уделить вам не больше двадцати минут.
— Угу. Вот и Розалинда так говорила, — кивнул я. — Спешу, мол, пообещай, что быстро! А в итоге всю ночь не спал.
Робин приподняла брови:
— Не понимаю, о чём вы. Я не знаю никакую Розалинду.
— Да понятное дело, не знаете, — буркнул я. — Вы ж не холостяк на выданье, с чего вам её знать?
— Что, простите?
— Ничего. Говорю, управлюсь за двадцать минут, не вопрос. И не таких уламывал. Откройте, пожалуйста, дверь, госпожа Миллер.
Робин, ещё немного поколебавшись, исчезла из окна.
Через минуту в замке входной двери заворочался ключ. Я удивился тому, как тихо он повернулся — если бы не стоял рядом, не услышал бы.
Дверь распахнулась, из дверного проёма хлынул свет.
— Проходите, — сказала Робин.
Я не заставил себя уговаривать. Шагнул через порог.
Робин закрыла дверь. Предупредила:
— Дальше прихожей я вас не пущу, у меня не прибрано. Я собиралась ложиться спать.
— В семь часов вечера? — удивился я.
— Я рано ложусь, устаю на работе. И встаю тоже очень рано.
— Ясно, — сказал я.
Разглядывал прихожую, пытаясь сообразить, живёт Робин с родителями или всё-таки одна. По всему получалось, что одна — верхняя одежда на вешалке и обувь под вешалкой вряд ли могли принадлежать кому-то, кроме молодой девушки.
Узкий коридор налево от прихожей вёл, вероятно, на кухню. Прихожая соединялась с довольно просторным холлом, помещения разграничивали занавески с помпончиками. В глубине холла я увидел две закрытые двери в комнаты. А занавесь с правой стороны сорвалась с карниза, и её угол подвязали веревочкой к кое-как вбитому в стену гвоздю.
Это окончательно убедило меня в том, что мужских рук в доме не водится. Мужик не стал бы ничего подвязывать, он попросту починил бы карниз. Не сразу, конечно, а лет через пять, — дождавшись, пока дражайшая половина прогрызёт мозги по самое не могу — но тем не менее. То есть, если Генрих Миллер тут когда-то и проживал, то давно закончился.
Робин не пустила меня даже в холл, мы так и топтались в прихожей.
— Слушаю вас?.. — Она прислонилась к стене и скрестила на груди руки.
Болтать по-дружески — на что я, признаться, сильно рассчитывал — явно не была расположена. И что её за муха укусила, интересно? Нормальная ведь была.
— Мои вопросы касаются вашего ученика, Сеприта.
— Я поняла. Спрашивайте.
— Вы давно его знаете?
— Полтора учебных года. С тех пор, как пришла на работу в эту школу.
— Вам не казалось, что Сеприт… э-э-э… чем-то отличается от других ребят? Не замечали в его поведении ничего странного?
— Сеприт — сложный мальчик. — За полтора года Робин определённо успела поднатореть в учительских формулировках.
О себе я тоже не раз слышал, что сложный мальчик. Этим словосочетанием принято было заменять то, что на самом деле хотел сказать обо мне моим родителям учитель, но не мог из-за требований профессиональной этики.
— В чём же заключалась сложность?
— У него не складывались отношения с одноклассниками.
— Почему?
— Вероятно, из-за замкнутости Сеприта.
Ну да, ну да. Ни фига не из-за того, что несчастного ботаника, пользуясь его безответностью — а до меня уже дошло, что это было частью маскировки, — пинали все кому не лень.
— А вам никогда не приходило в голову, что Сеприт — не тот, за кого себя выдаёт?
Мне показалось, или Робин вздрогнула? Хотя быстро взяла себя в руки:
— Нет. Не приходило. Вообще, стыдно признаться, но я никогда не обращала на этого мальчика особого внимания. По моему предмету он учился не хуже других, а отношения ребят между собой — это то, на что должен обращать внимание, в первую очередь, классный руководитель.
— А напомните, пожалуйста, какой предмет вы преподаёте? — заинтересовался я.
— Изящную словесность.
Н-да. А есть ещё неизящная, что ли? Дворово-подворотная? Пф, такую я и сам преподавать могу! Как говорится, в совершенстве владею двумя языками: русским и плохим русским… Ладно, пока замнём для ясности.