Оборотень
Шрифт:
«Поймите, — терпеливо разъяснял Акинфиев, имевший несчастье дежурить в тот злополучный день, — дело может быть возбуждено только в случаях, когда имеются достаточные данные, указывающие на признаки преступления. Ни следов, ни оснований подозревать кого бы то ни было нет».
Дядя потерпевшего, заменивший ему отца, заявления, однако, не забирал и снова принимался названивать во все инстанции, писать и требовать. Ему вторила жаждущая отмщения юная вдова. Вместе они даже сочинили длинное и гневное послание на имя Генерального прокурора, ну и, разумеется, в советских традициях — письмо в областную газету.
В конце сентября
Эта каменная дача походила на замок, старинный заброшенный замок с четырьмя пустыми комнатами, уютной кухонькой (единственным оборудованным помещением) и неизменным атрибутом любого порядочного замка: с камином. Собственно, ради камина Акинфиев некогда и взвалил на себя тяжкий крест дачного строительства. Утеха надменных англичан влетела следователю в копеечку даже по благим минувшим временам, но зато теперь камин, этот подлинный член семьи, собирал по выходным немногочисленных приятелей Акинфиева и его покойной супруги. Вместе они пили собственноручно изготовленный хозяином кальвадос, играли в карты и говорили на философские темы, до коих одинаково были охочи вдова-адвокатша Ксения Брониславовна Гурвич, отставной военный прокурор Довгаль и некто Шершавин — крупный министерский чин, не вписавшийся в демократические процессы и потому переквалифицировавшийся в агрономы.
— Стопроцентная раскрываемость? — опустив карты так, что они становились видны всем партнерам, вопрошал Шершавин. Очки его при этом съезжали на кончик красного мясистого носа. — Да это же форменный абсурд, господа собутыльники! Как же, в таком случае, быть со сверхъестественными понятиями, позвольте спросить? Шел, к примеру, человек по улице, и вдруг — р-раз! — и нет его. Растворился в атмосфере или инопланетяне его похитили. Живого нет и трупа нет. Согласны?
Шершавин слыл непереубедимым материалистом, оттого слова о сверхъестественных явлениях звучали в его устах саркастически. Впрочем, иногда такая затравка приводила к неожиданным поворотам в беседах, но даже если и не приводила ни к чему, однокаминщики все равно были благодарны опальному сановнику за те несколько часов, которые им удавалось провести в изоляции от опостылевшего быта.
— И сколько же процентов нераскрытых дел вы предполагаете списать на чудо, Георгий Наумович?.. — вопрошали они. — Вот это король… поверх вашего валета, извольте!
— Щедро, однако… А все зависит исключительно от расположения планет. Если в этом месяце во, Вселенной властвует Нептун — до десяти. Предположим, лунатизм, Ксюша. Человек, не просыпаясь, шел себе по карнизу. Потом проснулся и упал. Труп есть, повода для самоубийства нет. Следов тоже, конечно, никаких… вот вам бубнового туза… и не извольте беспокоиться. А эту козырную в придачу. Каково?
Довгаль жевал ус, мычал, как скромница при родовых схватках, и, неотрывно глядя на оставшиеся карты, выдвигал контрдовод:
— Лунатизм, почтеннейший, есть не что иное, как психопатологический синдром, при коем наблюдение у психиатра или свидетельства ближайших родственников могут привести к весьма убедительной версии. Сдаю карты, беру тайм-аут и предаюсь кальвадосу, господа.
Акинфиев молча улыбался. Нелепый на первый взгляд спор был ничем иным, как чудной попыткой навести его на какую-нибудь идейку, способную раскрутить заржавевший механизм расследования.
— Если
Все засмеялись удачной шутке. За окошком стемнело. К свету камина добавили подаренный Довгалем лет десять тому назад канделябр. На круглом столе, покрытом белой скатертью, которую гладила еще покойная хозяйка, заплясали фантастические отблески. Блики из зеркала над камином падали на разгоряченные лица стариков.
— Да вы тут ни при чем, — дипломатично соврал Шершавин. — В вашем случае речь может идти о расположенности к самоубийствам, так что без консультации психиатра все равно не обойтись.
— Молодой, здоровый парень… — задумчиво протянул хозяин. — Думал о прибавлении семейства. Никаких подозрительных знакомств… Ну, не укладывается в голове!
— Вот я и говорю о десяти процентах чудес, — торжествующе воскликнул отставной министерский чин. — Аномальные явления, так, кажется, это принято сейчас называть? К примеру, какая-нибудь ведьма пялилась в окошко на этого Авдышева, да и сглазила его.
— Что ж, может быть…
— Да вот беда, окошко-то выходило на пустырь, — парировал Довгаль, чем вызвал взрыв всеобщего веселья.
Ночная роса уже ложилась на капоты машин во дворе. Пора было разъезжаться по домам, хотя никому этого не хотелось. В замке Акинфиева имелся запас кальвадоса и гора яблок для цистерны нового, но вот с кроватями и постельным бельем дело обстояло гораздо хуже.
Адвокатша, дама, как говорится, «со следами былой красоты», уже поклевывала носом.
— Беда в том, что все мы законники, — ни с того ни с сего заявила она.
Все дружно повернулись к ней.
— Положим, Кони был верующим, — возразил кто-то.
— Моя дочь уехала в Америку, Александр Григорьевич, — ни с того ни с сего поведал отставной прокурор. — Просила меня распродать кое-какое имущество. Вот одна кушетка осталась. Если не возражаете, я ее вам подарю. В углу спальни ей самое место, рядом с каминной трубой.
— Замечательно! — обрадовался хозяин. — Тогда не придется разъезжаться.
— Если бы мы не были атеистами, то верили бы в потусторонние силы, — снова попыталась Ксения Брониславовна оседлать своего любимого конька.
В свое время она прославилась по Москве выступлениями на процессах по делам разного рода сект и слыла докой во всевозможной мистической чертовщине, чуждой и непонятной остальным гостям, а уж тем паче самому каминовладельцу. Впрочем, подводить черту под адвокатской деятельностью мадам Гурвич было бы преждевременно. Совсем недавно она с блеском защитила нескольких «белых братьев» и выбрала время съездить в Штаты на международный конгресс юристов по проблеме одной из «нетрадиционных религий». Вся Москва помнила сражение Плевако в юбке за свободу одного из российских последователей учения истины Аум, которое хоть и было ею проиграно, но разве что по политическим соображениям, а речь на процессе, выдающаяся по запалу и информационной емкости, в ксерокопиях распространялась в стенах юрфака МГУ и даже, как поговаривали, Верховного суда.