Оборотень
Шрифт:
— А какой барин- то хороший, я таких отродясь не видала! Вот покойный его папаша, успокой его душу, господи, — она покосилась на сидевшую на скамье Фросю и немного нараспев произнесла, — тоже хороший человек был. Бывало, начнет плетьми стегать…Но меру знал! Это уж потом, когда из ума выжил, всё палкой норовил ударить! А до того токмо плетьми, токмо плетьми! А наш- то теперешний хорош! Конечно ж, оно и волю ужо дали, да токмо ль в воле дело? Душа у него светлая, чистая! Если и прибьёт случаем кого, так потом то полтинник, а то и рубль даст! Ты, поди, Рапоньку- пьяницу хорошо знаешь? Так тот одно время повадился барину под горячую руку попадаться. А что ж, это ж на полтину сколь пить- то можно! Но граф- то тож не дурак! Боле не стал ему денег давать. А мужиков подговорил, так они Рапоньке так ребра перемололи, что он барину боле на глаза не показывается! А если увидит,
— А что ж он никого не съел- то до сих пор? — теребя в руках платок, спросила, раскрасневшаяся от царящей в помещении жары, Фрося.
— Типун тебе на язык, дура! Что ты такое говоришь? Беду накличешь! — Баба Настя раздосадовано всплеснула руками и перекрестилась. — Это ж надо такое удумать! Не съел, значит ему этого ненадобно, мож, сил нет?! А мож, ему душу сперва заполучить требуется? Ты, девка, со словами — то поосторожней! Слова- они иногда того, что хошь могут сотворить! Вот лет тридцать назад был такой случай…
— Слышь, как выводит! — прислушиваясь к далёкому вою, прошептала баба Настя. — Никак на охоту вышел.
И она трижды перекрестилась. Фрося, покрываясь мелкими мурашками, наклонила голову в сторону окна, и до её слуха донесся холодный, заунывный вой, раздающийся где- то далеко за околицей. Вой казался ей именно холодным, исходящим откуда- то из- под толщи земли. И от этого мурашки на её спине забегали ещё быстрее, постепенно превращаясь в огромных холодных муравьёв. Подумав об этом, она вскочила, но, сообразив, что никаких муравьёв у неё за пазухой быть не может, судорожно сглотнула и села на своё место. Оборотень вышел на охоту…
Замерзающий цыган брёл по зимней дороге. Его онемевшие руки бессильно свесились вдоль тела. Он уже давно не молил о спасении. Теперь он лишь проклинал. Проклинал мать, родившую его на свет; отца, рано сгинувшего в могилу; судьбу, давшую ему так мало радостей; барина, бросившего его замерзать посреди холодной равнины. Но больше всего он бранил старую цыганку, решившую отомстить барину за его удар.
— Эх, старая- старая, зря мы свели того коня! И душегубами стали и жизни хорошей не увидели. Может, хоть брат, продав коней, теперь заживёт? Может быть…
Мысли о брате принесли тепло и радужными кругами стали разливаться по его телу. Идущий в одной короткой душегрейке цыган довольно улыбнулся и, всё продолжая улыбаться, повалился в придорожный сугроб.
Отдавая Федору ключи от склепа, дворецкий ещё раз повторил слова барина:
— Чтобы всё было чинно и благопристойно!
Федор согласно кивнул и, не оглядываясь, зашагал в направлении деревенского кладбища. Осиновый кол, притащенный кем- то из дворни, тянул руку, но Федор решил от греха подальше не пачкать землёй заточенное остриё и нёс его наподобие изготовленного к бою копья. Солнце, подошедшее к зениту, нещадно палило простоволосую голову Федора. Такого теплого августа не было никогда! Даже старики не помнили ничего подобного! Урожай был убран, а яблоки налились соком задолго до яблочного спаса. Но не мысли о погоде волновали сейчас Фёдора. И даже не мысли об оборотне, к которому скоро должна была придти неминуемая погибель. Федора волновали слова Акима, бросившему в лицо смертный приговор всё ещё живому и держащемуся на ногах человеку.
"Неужели я так плох? — думал он, подходя к виднеющейся в склоне холма арке дверей. — Если я помру, что станет с Настей? Если выдадут замуж, то что станет с Михой? Не забьёт ли его отчим? Эх, мне бы ещё лет пяток, сына поднять, а там, может, царь даст всем вольную. Вот ведь заживём!" — он вставил ключ в замочную скважину и, всё еще продолжая думать о своей судьбе, открыл замок.
Запах затхлости дохнул ему в лицо, едва он сделал первый шаг в глубину склепа. Вонь, стоявшая там, казалось, была невообразимой! Даже запах ладана и каких- то еще неизвестных Фёдору благовоний не могли перешибить запаха разлагающейся плоти. Федор зажал нос, едва не выпустив кол, и сделал два глубоких вздоха носом. Никифора — плотника, стоявшего с фонарём чуть сзади, вывернуло наизнанку. Только дед Антип, державший большую склянку со святой водой, тихонько посмеивался и время от времени харкал на пол. Федор перевёл дух и, осторожно ступая, пошёл впёрёд. Все жилы внутри него окаменели от напряжения. Мужики, клятвенно
Завернув за угол и оказавшись в коридоре, ведущем в усыпальницу, Фёдор едва не упал, споткнувшись о распростёртые на земле трупы. В лежавших под ногами истерзанных телах с висевшими кое- где обрывками одежды, он едва распознал Степана Ладова и Феклу Майданникову. Чуть дальше лежали пропавшие дети Григория. Одежда на обоих была порвана, горла словно перерезаны, а внутренности выпотрошены и разбросаны по всему помещению. Никифора вновь вывернуло, дед Антип испуганно вскрикнул и отвернулся. Фёдор, молча продолжая смотреть на открывшуюся перед ним картину, только крепче сжал в руке холодную твердь дерева и, перешагнув тело Феклы, двинулся дальше. Войдя в усыпальницу, Фёдор чуть было снова не споткнулся, но теперь уже о кучу земли. Бросив взгляд по сторонам, Федор увидел широкий лаз, из которого вырывался тоненький луч солнечного света. Удивленно хмыкнув, Федор бросил взгляд на ряды гробов, стоящих вдоль стены — гроба с телом старого барина не было.
Войдя в длинный коридор, увешанный портретами предков, Вольдемар Кириллович уверенно прошёл в его дальний конец и остановился перед портретом прадеда. Высокий лоб, тонкие, надменно сжатые губы, узкий с горбинкой нос на вытянутом сухощавом лице и большие, чуть заострённые кверху, уши, создавали впечатление хищности.
В детстве Вольдемар Кириллович часами бродил среди этих портретов, но казалось, никогда не обращал внимания на это лицо. То ли от- того, что этот предок ничем не прославил себя в истории, то ли оттого, что над ним висело незримое табу, то ли оттого, что портрет был запрятан в самом дальнем крыле коридора, стыдливо укрытый от возможных взоров. Сейчас же, взглянув на своего предка, граф невольно вздрогнул. На мгновение ему показалось, что он посмотрел в зеркало. Схожесть лиц была несомненной, но не только это поразило графа. Из образа, нарисованного неизвестным художником, будто бы исходили те же самые мысли и волнения, что длинными ночами испытывал сам Вольдемар Кириллович. Казалось, над всем портретом довлело одно чувство — безысходность. Застыв, как изваяние, перед ликом предка, граф до рези в глазах стал всматриваться в такое знакомое и, вместе с тем, такое чужое лицо. Шрам, рассекавший верхнюю губу, обнажал остриё белого, как мел, зуба. Граф приблизил своё лицо к полотну, пытаясь рассмотреть ямку на подбородке предка, и ему показалось, что на мгновение левый угол верхней, той самой, со шрамом, губы, дернулся, обнажив длинные острые клыки. Задержав дыхание, как от холодного душа, граф шумно выдохнул, но остался стоять на месте. В следующее мгновенье портрет подмигнул ему, а в голове отчётливо прозвучало: — Внучёк!
Граф дёрнулся как от удара динамомашины и, развернувшись, почти бегом заспешил прочь.
— Прошка! — спустившись со ступеней, заорал граф. — Где тебя носит? Иди сюда, собачье отродье! Продолжая поносить никак не появлявшегося на зов приказчика, Вольдемар Кириллович прошёл к запряженной тройке и, недовольно покосившись на почтительно мявшего шапку Афанасия, трижды выстрелил вверх из револьвера. Звук выстрела эхом прокатился над барской усадьбой и потонул в утреннем тумане, поднимавшимся от заснеженного болота. Последнее время Вольдемар Кириллович никуда не отправлялся, не прихватив с собой один- другой револьвер, заряженный тяжёлыми свинцовыми пулями. Именно свинцовыми, а не серебряными. Он все еще упрямо отказывался верить в существование оборотня.
Прошка, разбуженный выстрелами, выскочил на мороз в одном исподнем и, натягивая на бегу валенки, бросился к нетерпеливо переминавшемуся с ноги на ногу барину.
— Ваше сиятельство! — выкрикнул он на ходу, — не извольте гневаться! Вчерась допоздна в Жатино проездил, шкуры на выделку отдавал, вот и проспал.
Вольдемар Кириллович взглянул на растрёпанного приказчика и только хмыкнул, махнув на того рукой: мол, ладно, бог с тобой, иди, оденься и поедем. Прошка не заставил себя долго ждать и, бросившись в свою каморку, скрылся в облаке пара, вырвавшегося наружу. А уже через минуту выскочил наружу, одетый в волчьи унты, в такую же волчью шапку, и такой же волчий тулуп, перепоясанный серым вязаным кушаком. В руке он держал огромный каравай чёрного хлеба, от которого с остервенением вырывал зубами большие куски и, почти не жуя, проглатывал.