Оборотная сторона героя
Шрифт:
— Возникнет новая линия истории, которая будет развиваться самостоятельно. И она будет расталкивать соседние линии, чтобы отвоевать себе место и втиснуться в уже и так плотную ткань истории.
Аркаша поморщился и неохотно признал:
— В принципе, всё верно, хотя объяснение примитивное, а уж терминология…
Опасавшийся продолжения лекции на неизвестном ему физико-математическом языке, Тарас попытался отвлечь аналитика:
— А как определяют, какие события — ключевые, а какие — нет? Ну, кроме самых явных, конечно.
— Да как и всё остальное — методом проб и ошибок.
Тарас вспомнил, что примерно так же ответил ему Илья на вопрос о том, как определяют цикл прохода, и поёжился. Работа конквестора вдруг вызвала у него ассоциацию с работой сапёра, идущего по минному полю. Они тоже действуют методом проб и ошибок. Точнее — проб и ошибки. Одной-единственной ошибки…
— Угу. Значит, именно поэтому, если обычный ход событий известен, вы стараетесь придерживаться его как можно ближе, да? — уточнил Тарас. Становилось понятно, зачем Папыч отправил Илью замещать Ахилла — нужно разыграть осаду Трои как можно ближе к «оригинальной версии», как можно ближе к уже известному, проторенному, а, значит, относительно безопасному пути.
— Да, именно поэтому, — подтвердил Аркаша. Бросил взгляд на временно позабытую доску и всплеснул руками. — Я же остановился на самом интересном — на междисциплинарном изучении времени Фрейзера! В нём различается несколько уровней темпоральности…
Тарас подавил тяжёлый вздох и послушно уставился на доску.
В себя его привела нестерпимая жара, сжигающая нутро. Казалось, в груди развели огромный костер.
Ахилл с трудом разлепил глаза. Но рассмотреть ничего не смог — мир кружился перед глазами.
Пить — очень хочется пить. Есть здесь вода?
Здесь — это где?..
Шаркающие звуки. Кто-то идет. Кто? Тюремщик? Надсмотрщик? Похититель?
Ахилл напрягся, незаметно пошевелился. Нет, он не связан… Чуть приоткрыл глаза. Разглядел фигуру. Мужчина. Нет, скорее — старик. Что-то тихо, успокаивающе бормочет. Что — не разобрать.
Губы пересохли, пошевелить языком казалось невыполнимой задачей, но Ахилл всё же сумел просипеть:
— Пить.
У рта немедленно оказалась чаша воды.
Он пил долго и жадно. Вода — волшебное снадобье, с каждым глотком словно прибывали силы.
— Ещё.
Старик кивнул и неловко заковылял куда-то. Провожая взглядом сгорбленную фигуру, Ахилл увидел, что вместо правой ноги у старика — деревяшка.
Опустошив вторую чашу, Ахилл, тяжело дыша, откинулся на постель и требовательно осведомился:
— Где я?
Старик что-то забормотал в ответ.
Ахилл не разобрал ни слова. Странно.
— Что ты говоришь?
Старик забормотал с удвоенной силой, но знакомых слов Ахилл не услышал.
Вместе с силами возвращалась злость. Не на старика, нет — причём тут старик? На Аполлона. Если это и впрямь его шутка, то шутка неудачная: здешние жители его понимают, а он их — нет, ни единого слова.
Собравшийся немедленно вставать и отправляться на поиски жестокого бога-насмешника, Ахилл не осознавал, как иллюзорно было ощущение прилива сил, пока не попробовал подняться. У него не вышло даже сесть.
Тогда Ахилл попытался вспомнить, как здесь оказался. И не смог — всё путалось, терялось в ледяной темноте. Он только помнил что бежал — долго, бесконечно долго. А потом был обжигающий холод — и приближение смерти.
Он вспомнил, что ужаснулся тогда. Нет, не смерти. Ужаснулся тому, что она окажется совсем не такой, какой он себе её представлял. Не такой, к которой был готов. Он мог геройски погибнуть в гуще великой битвы. Мог принять смерть в поединке с достойным противником. Он должен был умирать, сжимая в руке ксифос, обагрённый кровью врага. Но не так. Не позорной, бесславной смертью в ледяной ночи неизвестного мира.
Ахилл очень смутно помнил, как кто-то набрёл на него, почти потерявшего сознание. Его тормошили, хлопали по лицу, пытались поднять. Потом медленно, мучительно долго волокли куда-то по снегу, а дальше… А дальше — всё.
Выходит, его вытащил из снежного плена вот этот вот одноногий старик? Один? Как же он смог его доволочь до своего дома — с одной-то ногой? И зачем?..
Измученный Ахилл не заметил, как заснул.
Не чувствовал, как подошедший к нему старик осторожно взъерошил его волосы. Не увидел, как тот счастливо улыбался. И не услышал, как старик прошептал:
— Спи, Санька, спи…
Ахилл спал.
Старику было сорок шесть лет, и звали его Валентин Степанович. Его отец был родом из Захаровки, после отечественной войны вернулся в родную деревню, женился, работал трактористом, растил сына — очень позднего, долгожданного, желанного. Растил один — мать умерла рано. А Валя, как подрос, в город подался. Сначала во Владимир, оттуда — в Москву. На инженера выучился. Женился, в НИИ устроился, квартиру получил.
«Совсем городским заделался», — судачили соседские бабки, когда Валентин приезжал навещать отца на своем новеньком красном «Москвиче». Впрочем, без осуждения судачили — молодец парень, головастый, что уж там. И отца не забывает. Глядишь, потом и в город перевезёт.
Когда сын у Вали родился, дед поглядел на внука — да и помер. А Валентин избу его не продал, хоть и предлагали.
— Пусть у нас останется домик в деревне, — говорил, — Будем летом приезжать, воздухом дышать, на речке купаться. Санька подрастет, станем с ним на рыбалку по утрам ходить. Никаких курортов не надо.
Маленький Санька ревел в коляске и знать не знал про то, какие его ждут замечательные летние каникулы…
Только вышло всё совсем не так, как виделось это Валентину Степановичу. Наступили девяностые, и мир опрокинулся с ног на голову. В НИИ сотрудников сокращали-сокращали, а потом и вовсе институт закрыли, Валентина за дверь выставили. Сберкнижка, на которую несколько лет откладывали, превратилась в бесполезную цветную картонку. Обычно пустые, теперь магазинные прилавки ломились от всякого добра, аж глаза с непривычки разбегались. Правда, на добро это оставалось только глядеть, потому как не подступиться к нему было. Лучше б опять дефицит, в сердцах плевал Валентин, тогда хоть на хлеб хватало.