Оборотная сторона Луны
Шрифт:
– И что? – спросил Микки.
– Ну что? Умерла, и ее закопали в землю. Вот тебе и небо, вот тебе и крылья. И тогда я понял, что она все время врала.
Микки усмехнулся. Я тоже криво улыбнулась за компьютером, вымучив из себя какое-то подобие улыбки. В голове не укладывалось: как можно так отзываться о собственной матери? Видно, у Джеральда за душой совсем ничего хорошего не осталось. А мне ведь он казался одним их лучших в этой волчьей стае. Не стал убивать людей внизу. Пообещал мне, что выпустит их.
– Она и раньше все время врала, – продолжил Джеральд. – Работала потаскушкой в соседнем квартале. А говорила, будто стюардесса. Будто летает по миру. Я ее порой спрашивал: «Куда ты сегодня летала?» А она отвечает: «В Сингапур, деточка».
– А может, она в это время была с каким-нибудь сингапурцем?
– Это неважно, понимаешь? Важно, что она постоянно врала.
Я не понимала Джеральда. Смерть сама по себе – такое явление, над которым нельзя глумиться. Это таинство, это трагедия, и одновременно с этим – обычная вещь. На смертном одре прощаются все обиды и недоразумения, потому что перед лицом смерти они становятся мелкими и ничего не стоящими.
Как можно с такой неприязнью и осуждением рассказывать о последних днях своей родной матери? Как можно к ней так относиться? Я не понимала Джеральда. Я считала, что в любом человеке, даже в последнем негодяе, должна быть частичка света. Даже по законам диалектики нельзя было представить себе абсолютное зло. Или хотя бы даже абсолютное отсутствие добра. И к смерти матери он мог бы относиться с должным уважением.
– Мне было стыдно за нее, – закончил Джеральд. – Всегда, сколько себя помню.
Может, проблема была именно в этом: он хотел отгородить себя от матери. Чем больше бы он облил ее грязью, тем больше бы возвысился в своих глазах.
– Да, не повезло тебе с матерью, – посочувствовал Микки Маус.
– Вообще не понимаю, как у такой дуры мог получиться такой я.
А вот это мне было понятно. Джеральд думает, что он умен. А сам посмотрел бы на себя: преступник, каторжник, поубивал хороших людей и сейчас сидит в собственной же клетке, которую собственноручно захлопнул. Очень умно!
Микки Маус смеялся:
– Говоришь, как у дуры мог получиться такой ты? Так она же тебя не одна, наверное, делала!
– Ну, значит, с отцом мне повезло больше, чем с матерью, – сделал вывод Джеральд.
– А им с тобой повезло? – спросил до сих пор молчавший Волк. Спросил с напором и осуждением. И это был, собственно, не вопрос. Джеральд и не собирался на него отвечать.
– Можно подумать, ты сам примерный сын, – буркнул себе под нос Микки.
Волк сверкнул глазами в их сторону. У него был очень мощный взгляд. Про такой говорят: «он может убить глазами». Смотреть на него было страшно.
– Я не примерный сын, – отчеканил Волк каждое слово. – Если хотите знать, я сам убил свою мать. Своими руками.
Микки Маус и Джеральд молчали. Я не удержалась и сказала:
– О Боже.
Наверное, это было слишком слабонервно с моей стороны. Не надо было так говорить.
Волк смотрел на нас своим пронзительным взглядом. И в нем явно читалось осознание правоты. Он не считал себя хоть сколько-нибудь виноватым.
– За это ты и попал сюда? – спросил Джеральд.
– Нет. Я попал сюда за то, в чем сам себя не упрекаю. А насчет матери… Я никогда себе этого не прощу. Но за это не садят в тюрьму. Не предусмотрено законодательством. – Он тяжело вздохнул и продолжил: – Я убивал ее медленно, несколько лет. И в конце концов доконал. Я испортил ей всю жизнь и приблизил смерть. За это в тюрьму не садят. Это не физической убийство, а психологическое. Едва заметное. Его не видно окружающим. Для него нет определенных мерок. Иногда просто обидно бывает. Иногда убьешь какое-нибудь никчемное существо. Или даже знаешь, что он сволочью был, что мир стал лучше без него. Стреляешь сразу в голову, чтобы не было мазни. Заботишься, чтобы он не мучился во время смерти. Тебя судят. Говорят: «Изверг, человека убил». А если вдуматься, это намного гуманней, чем мало-помалу, потихонечку доканывать своих родных.
Он замолчал. Сказал все, что хотел. Поставил на этом точку. Микки попробовал подытожить:
– Как говорится, друзья твои – враги твои.
– Меня даже не отпустили на похороны к матери, – мрачно вспомнил Волк.
– Наверное, вел себя нехорошо?
– Ну да. За день до этого охранника ножом пырнул.
– За что?
– Да просто так. У меня был нож, рядом был охранник.
Микки Маус засмеялся. Волк зло зыркнул на него. Джеральд сказал:
– Плюнь ты на это дело. Что толку смотреть на похороны? Всего лишь закапывают в землю, и дело с концом.
Волк подпрыгнул к нему и схватил за ворот:
– Это твоя мать дура была, а моя… – сказал он.
Джеральд вырвался, поправил на себе воротник.
– Что ты на людей бросаешься, Волк? Я говорю то, что есть. Моя мать была дура и дешевая шлюха. Да, она выродила меня когда-то, потому что не успела сделать аборт, но это ее не прощает. И не заставляет относиться по-другому.
Волк уже взял себя в руки. Он устало вздохнул:
– В таком случае оставь ее в покое. Одно дело – не уважать человека, а другое – обливать его грязью.
– Я говорю то, что думаю, – спорил с ним Джеральд. – Мои мысли, по-твоему, грязь?
Волк резко обернулся к нему. Мне показалось, сейчас он убьет его. Волчья стая – абсолютная власть в корпусе – сейчас рассыпалась на моих глазах. Я уже размышляла, что будет в этой ситуации. Кто возьмет верх. Будет ли мне на руку смена власти. Кого будут поддерживать лохи. И не безопаснее ли переждать этот переворот в другом месте? Хотя бы даже в туалете?
Некоторое время они просто ругались. Микки Маус встрял между ними и пытался растащить их в разные стороны. Я продолжала сидеть за компьютером и делать вид, что чем-то занята. Потом не выдержала, сорвалась с места и убежала в туалет.
Воспоминания нахлынули на меня, как только я туда вошла. Именно здесь я когда-то остриглась, смыла косметику и превратилась в настоящего каторжника. Здесь я впервые увидела других каторжников и вышла оттуда к ним. Здесь можно морально приготовиться, привести свои мысли в порядок.
Когда я вышла, на наблюдательном пункте все было спокойно. Микки Маус и Волк сидели в разных сторонах комнаты и не общались. Но они не дрались и не угрожали друг другу. И это было хорошо.
– А где Джеральд? – спросила я.