Оборванные нити. Том 1
Шрифт:
Они устроились на уютно обставленной идеально чистой кухне, Ольга заварила чай в красивом чайнике из английского фарфора, поставила чашки и сахарницу, нарезала тонкими ломтиками лимон. Предложила Сергею сделать бутерброды, но он отказался.
— Ну, рассказывай, — Ольга села напротив него, немного отодвинув стул от края стола, положив ногу на ногу, с прямой спиной и расслабленными руками: в одной руке сигарета, другая свободно лежит на подлокотнике полукресла.
Он мучительно соображал, с чего начать. Что он хотел ей сказать? О чем спросить? О тревоге и беспокойстве, вызванными давно забытыми стихами? Как-то глупо… Но Серега Саблин был по-казацки упрям и упёрт: если начинал, то доводил до конца, даже понимая, что начинать-то и не надо было.
— Ты стихи любишь? — с места в карьер начал он.
— Нет, — спокойно ответила Ольга. — Я люблю прозу. Стихов я не чувствую и ничего в них не понимаю.
Сергей опешил. Такого он не ожидал. Как же можно навязывать разговор о поэзии человеку, этой поэзией ни на минуточку не интересующемуся? Но как-то же надо подойти к Гильвику!
— Тебе понравилась моя тетя Нюта?
Ольга кивнула и улыбнулась.
— Удивительная женщина. От нее веет какой-то неземной силой. Я всегда почему-то думала, что такими должны быть гадалки и колдуньи.
— А она и есть колдунья, — признался Серега. — И гадалка заодно. У меня в роду по материнской линии все сплошь ворожили и гадали. Не знаю, была у них какая-то особенная способность или все это шарлатанство, не разбираюсь я в этом и судить не могу. Но то, что у всех женщин потрясающая интуиция и от всех веет какой-то загадочной силой — это правда. А Нюта у меня очень хорошая, она меня, считай, вырастила и воспитала, маме не до меня было, у нее сначала кандидатская, потом докторская, лекции, студенты, аспиранты, докторанты, конференции, заседания кафедры, монографии и все такое… В общем, ей всегда было некогда. Про отца я уж вообще молчу, для него весь мир ограничен площадью операционного стола. А у Нюты всегда находилось для меня и время, и внимание, и любовь. Все, что я знал в детстве, я знал от нее. И про строение человеческого уха, и про «холодную войну», и про «Собачье сердце» Булгакова, которое тогда было в списке запрещенной литературы. Даже про Каныка я от нее знаю.
Ему казалось, что к вопросу о поэзии он довольно ловко подобрался с другой стороны.
— Канык? — повторила Ольга задумчиво. — Что это?
— Не что, а кто, — Сергей снова почувствовал себя, наконец, в своей тарелке: он знает больше. — Это турецкий поэт, Орхан Вели Канык. Не слышала никогда?
Она отрицательно покачала головой.
— Он жил в первой половине нашего века, умер совсем молодым, прожил всего тридцать шесть лет. Вот послушай:
Каждый ли день настолько красиво это море? Всегда ли выглядит небо таким, Всегда ли настолько прекрасна Эта вещь, это окно, Нет, Ей-богу, нет; Что-то здесь не так.Канык был одним из тех поэтов, чье творчество так нравилось поляку Янушу, возлюбленному тети Нюты. Он читал его наизусть, а потом Нюта читала эти стихи маленькому Сереже. У Януша было два любимых поэта — Канык и Гильвик, и что же удивляться тому, что именно они стали единственными Настоящими Поэтами в глазах Анны Бирюковой, которая никаких других стихов в своей жизни не читала и не знала. Турецкий и французский поэты навсегда связали ее с Янеком, которого она любила так сильно, как ни одного другого мужчину в своей жизни, а было этих мужчин более чем достаточно: пышнотелая, веселая, оптимистичная и добрая красавица Анечка всегда пользовалась повышенным вниманием со стороны противоположного пола. И Сереже, выросшему рядом с теткой, эти поэты казались гениями довольно долго, пока он не повзрослел. Он пытался однажды почитать стихи Каныка Лене, чтобы поговорить о том, как меняется восприятие с годами, но ей сразу стало скучно, и она не дослушала до конца даже первое стихотворение, совсем коротенькое, всего из трех строк. Интересно, что скажет Ольга, которая открыто заявляет, что поэзией, как и Лена, не интересуется.
Брови Ольги слегка приподнялись, в глазах засветился неподдельный интерес. Однако вопрос, который она задала, оказался для Сергея совершенно неожиданным.
— Какого года это стихотворение?
Он замялся, вспоминая. Нюта говорила, она точно помнила даты написания всех стихов Каныка, потому что их помнил и называл Янек. Да и стихов-то было не так много, поэтому знание хронологии особых трудностей не представляло.
— Сорок шестого, кажется. Или сорок восьмого… Нет, точно, тысяча девятьсот сорок шестого.
— А год рождения какой? — продолжала допытываться Ольга.
— Четырнадцатый.
— Значит, ему было тридцать два года, — задумчиво проговорила она. — Ну что ж, тогда понятно. Хотя и поздновато, конечно, по нынешним-то меркам.
— Поздновато? — он опять ничего не понял, и опять не постеснялся в этом признаться.
Чудеса, да и только. Что с ним происходит? И вообще, что происходит?!
— Ну да, поздновато. Я, например, к этой мысли пришла лет в двадцать. Но нужно делать скидку на акселерацию и информационные потоки. Наше поколение раньше приобретает опыт. А в первой половине двадцатого века тридцать два года — самый подходящий возраст для осознания того, что в каждый момент своей жизни ты смотришь на вещи разными глазами. И то, что казалось тебе прекрасным сегодня, завтра покажется отвратительным, а послезавтра вызовет только снисходительную улыбку, и ты будешь удивляться и недоумевать: что тебя так восхищало в этом? и почему тебе это потом так не нравилось? Глаза, которыми мы смотрим на мир, меняются не то что каждый день — каждый час. Так что все правильно. Закон жанра.
Ну да, вот и с Леной у него получилось точно так же. Еще вчера утром его сердце плавилось от нежности к ее простоте, детскости, невинной кокетливости и привычке обиженно надувать губки. Однако прошли всего сутки, и все это кажется ему глупым, пошлым, непривлекательным и не вызывающим ничего, кроме недоумения и отторжения. Он хотел было сказать об этом Ольге, но остановил сам себя: все-таки это было бы гадостью по отношению к Ленке. Гадостью и предательством. Она ни в чем не виновата, она доверилась ему, он ее приручил, он дал ей уверенность в том, что всегда будет рядом и никогда не оставит, и как же теперь он может отступить? Всем известны слова о том, что мы в ответе за тех, кого приручили. Общее место, даже повторять неловко.
Но в то же время он не мог подавить чувство удовлетворения: он управляет ситуацией, он контролирует ее, и все идет так, как хотел Сергей! Он тоже увидел в этом стихотворении изменчивость восприятия, и как раз об этом и хотел поговорить с Ольгой. Переход к Гильвику и его откровенно любовным стихам получился вполне непосредственным и не имеющим романтической окраски. Он прочел Ольге «Без тебя» и поделился своими новыми и неожиданными ощущениями от давно забытых слов.
— Не пойму я, почему мне так обломно от этих стихов, — закончил он свой рассказ. — Я женюсь на Ленке, я буду вместе с ней растить нашего ребенка, у меня свадьба через две недели. Да, я отчетливо понял, что не хочу этого. И точно так же отчетливо понимаю, что ничего не хочу и не имею права переигрывать назад. Иначе буду считать себя скотом. Оль, ведь все же ясно, все точки над «i» расставлены, никаких сомнений в собственной правоте у меня нет. Так что ж я дергаюсь так, что спать не могу?
Она смотрела на него с улыбкой и молчала. И вдруг он понял. Он все понял. Даже не нужно было ничего говорить. Он не понимал Гильвика, пока его самого не «накрыло». Ты никогда не поймешь до конца переживания другого человека, пока сам не пройдешь через это. Больше он не хочет жить так, как раньше. Он не хочет и не может жить без этой девушки с вьющимися густыми волосами, длинными ресницами и спокойной улыбкой.
— Что же теперь делать? — растерянно и тихо спросил он.
— Ничего, — так же тихо ответила Ольга. — Теперь уже ничего. Давай я тебя покормлю.