Обойдённые
Шрифт:
– Странно как это! – сказала Даша, не открывая глаз.
– Что такое? – как бы оторвавшись от другой думы, спросил Долинский.
– Так, бог знает, что приходит в голову. Вот, например… сколько чепухи на свете?
– Не мало, Дарья Михайловна; даже очень довольно.
– Я это и без вас знаю, – отвечала Дора и опять замолчала.
– Не понимаю я, – начала она через несколько минут, – как это делается все у людей… все как-то шиворот-навыворот и таранты-на-вон. Клянут и презирают за то, что только уважать можно, а
– Отчего же не что-нибудь другое, а трусы?
– Так, потому что это все от трусости. En gros [36] все их пугает, a en detail [37] – все ничего. Даст человек золотую монету за удовольствие, которого ему хочется, – его назовут мотом; а разменяет ее на пятиалтынные и пятиалтынниками разбросает – только погаже как-нибудь – ничего. Как это у них там все в головах? Все кверху ногами.
– Подите же с ними! – тихо отвечал Долинский.
36
В целом (франц.).
37
По мелочам (франц.).
– Ведь это ужасное несчастие.
– Да, это не счастие!
– Но как же это делается? Я, например, совсем не понимаю. как это разменяться, стать мельче, чем я есть?
– Очень просто, Дорушка. Употребляя вашу метафору, один человек сам боится раскутиться на весь капитал, а другой и предлагал свою целую золотую монету, да взамен ее получил кое-что из мелочи, вот и пошла в обоих случаях в обороте одна мелочь, на которую уж нельзя выменять снова целой монеты; недостает уж нескольких пятиалтынных.
– Какие у людей маленькие душонки! – сказала Даша с презрительной гримаской.
– У кого же они больше?
– Да у никого. Это-то и скверно, что ни у кого. Даша задумалась и, помолчав, спросила:
– А вы, Нестор Игнатьич, много набрали мелочишки в сдачу?
– Есть безделица.
– А зачем?
– Бог его знает, зачем? Да и тут ваша милая метафора не годится. Не руками берут эту, как мы сказали, сдачу; а сама она как-то после оказывается. Есть поговорка, что всего сердца сразу не излюбишь.
– Ну, да.
Даша подумала и тихо проговорила:
– Я это понимаю. Мне вот только непонятны эти люди маленькие со своими программками. Счастья они не дают никому, а со всех все взыскивают.
– Кому ж они понятны?
– Как вы думаете: ведь я уверена, что это более все глупая сентиментальность делает?
– И сентиментальность, пожалуй, а больше всего предрассудки, разум, с детства изуродованный, страхи пустые,
– Да, разум, с детства изуродованный, – это особенное несчастье.
– Огромное и почти всегда вечное.
– Вы как же думаете… Я знаю, что вы поступать не мастер, но я хочу знать, как вы думаете: нужно идти против всех предрассудков, против всего, что несогласно с моим разумом и с моими понятиями о жизни?
– На это, Дорушка, я полагаю, сил человеческих не достанет.
– Но как же быть?
– Самому только не подчиняться предрассудкам, не обращать внимания на людей и их узкую мораль, стоять смело за свою свободу, потому что вне свободы нет счастья.
– А вам скажут, что жизнь дана не для счастья, а для чего-то другого, для чего-то далекого, неосязаемого.
– Что ж вам до этого? Пусть говорят. На погосте живучи, всех не переплачешь, на свете маясь, всех не переслушаешь. В том и вся штука, чтобы не спутаться; чтобы, как говорят, с петлей не соскочить, не потерять своей свободы, не просмотреть счастья, где оно есть, и не искать его там, где оно кому-то представляется.
– Да-с, да: в этом штука, в этом штука!
– Мне так кажется, а впрочем, может быть, я и неправ.
– Нет, я чувствую, что это правда. Скажите, пожалуйста, вам все это не мешает жить на свете?
– Что такое?.. Путаница-то эта?
– Путаница-то.
– Ну, как вам сказать?
– Да так: чувствуете вы, например, себя свободным от всех предрассудков?
– Теперь я чувствую себя очень свободным.
– А прежде?
– Да и прежде. Впрочем, я, по каким-то счастливым случайностям, давно приучил себя смотреть на многое по-своему; но только именно все мне как-то очень неспокойно было, жилось очень дурно.
– Вы очень много любили людей?
– Да, меня учили любить людей, и я, точно, очень любил их.
– А теперь?
– Вы знаете, что я зла никому не делаю или, по крайней мере, стараюсь его не делать.
– Только уж не привязываетесь к людям?
– Я люблю человечество.
– Как мне надоела эта петербургская фраза! Так говорят те, которые ровно никого и ничего не любят; а бы не такой человек. Вы мне скажите, какая разница в ваших теперешних чувствах к людям с теми чувствами, которые жили в вас прежде?
– Близких людей у меня нет.
– Совсем?
– Кроме Анны и вас.
– А прежние привязанности?
– Растоптали их, теперь они засыпались.
– А мать?
– Я ее очень люблю, но ведь ее нет на свете.
– Но вы ее все-таки любите?
– Очень. Моя мать была женщина святая. Таких женщин мало на свете.
– Расскажите мне, голубчик Нестор Игнатьич, что-нибудь про вашу матушку, – попросила Дора, быстро приподнявшись на локоть и ласково смотря в глаза Долинскому.