Обойдённые
Шрифт:
– Вера Сергеевна! Я ведь никуда не хожу.
– Ну, так пойдемте.
– Право…
– Право, невежливо держать у окна даму и торговаться с нею. Vous comprenez, с est impoli! Un homme comme il faut ne fait pas cela. [47]
– Да что же делать, если я не un homme comme il faut.
– Ну, однако, я буду ждать вас на бульваре, – сказала Вера Сергеевна и, поклонясь слегка Долинскому, отошла от его окна.
Нестор Игнатьевич освежил лицо, взял шляпу и вышел из дома в первый раз после похорон Даши. На бульваре он встретил m-lle Онучину, поклонился ей, подал руку, и они пошли за город.
47
Вы понимаете, это невежливо! Порядочный человек так не поступает (франц.).
– Поблагодарите меня, что я вас вывела на свет божий, – говорила Вера Сергеевна.
– Покорно вас благодарю, – улыбаясь, ответил Долинский.
– Скажите, пожалуйста, что это вы спите в эту пору?
– Я работал ночью и только утром вздремнул.
– А! Это другое дело. Выходит, я дурно сделала, что вас разбудила.
– Нет, я вам благодарен!
Долинский проходил с Верой Сергеевной часа три, очень устал и рассеялся. Он зашел к Онучиным обедать и ел с большим аппетитом.
– Вы простите меня, бога ради, Серафима Григорьевна, – начал он, подойдя после обеда к старухе Онучиной. – Я вам так много обязан и до сих пор не собрался даже поблагодарить вас.
– Полноте-ка, Нестор Игнатьевич! Это все дети хлопотали, а я ровно ничего не делала, – отвечала старая аристократка.
Долинский хотел узнать, сколько он остался должным, но старуха уклонилась и от этого разговора.
– Кирилл, – говорила она, – приедет, тогда с ним поговорите, Нестор Игнатьевич, – я право, ничего не знаю.
Вера Сергеевна после обеда открыла рояль, сыграла несколько мест из «Нормы» и прекрасно спела: «Ты для меня душа и сила».
Долинскому припомнился канун св. Сусанны, когда он почти нес на своих руках ослабевшую, стройную Дору, и из этого самого дома слышались эти же самые звуки, далеко разносившиеся в тихом воздухе теплой ночи.
«Все живо, только ее нет», – подумал он. Вера Сергеевна словно подслушала думы Долинского и с необыкновенным чувством и задушевностью запела:
Ах, покиньте меня, Разлюбите меня, Вы, надежды, мечты золотые! Мне уж с вами не жить, Мне вас не с кем делить, — Я один, а кругом все чужие. Много мук вызнал я, Был и друг у меня, Но надолго нас с ним разлучили. Там под черной сосной, Над шумящей волной Друга спать навсегда положили.– Нравится это вам? – спросила, быстро повернувшись лицом к Долинскому, Вера Сергеевна.
– Вы очень хорошо поете.
– Да, говорят. Хотите еще что-нибудь в этом роде?
– Я рад вас слушать.
– Так в этом роде, или в другом?
– Что вы хотите, Вера Сергеевна. В этом, если вам угодно, – добавил он через секунду.
Вьется ласточка сизокрылая Под моим окном одинешенька; Под моим окном, под косящатым, Есть у ласточки тепло гнездышко.Вера Сергеевна остановилась и спросила:
– Нравится?
– Хорошо, – отвечал чуть слышно Долинский.
Вера Сергеевна продолжала:
Слезы горькие утираючи, Я гляжу ей вслед вспоминаючи… У меня была тоже ласточка, Сизокрылая душа-пташечка, Да свила уж ей судьба гнездышко, Во сырой земле вековечное.– Вера! – крикнула из гостиной Серафима Григорьевна.
– Что прикажете, maman?
– Терпеть я не могу этих твоих панихид.
– Это я для m-r Долинского, maman, пела, – отвечала
Вера Сергеевна, и искоса взглянула на своего вдруг омрачившегося гостя.
– Другого голоса недостает, я привыкла петь это дуэтом, – произнесла она, как бы ничего не замечая, взяла новый аккорд и запела: «По небу полуночи».
– Вторите мне, Долинский, – сказала Вера Сергеевна, окончив первые четыре строфы.
– Не умею, Вера Сергеевна.
– Все равно, как-нибудь.
– Да я дурно пою.
– Ну, и пойте дурно.
Онучина взяла аккорд и остановилась.
– Тихонько будем петь, – сказала она, обратясь к Долинскому. – Я очень люблю это петь тихо, и это у меня очень хорошо идет с мужским голосом.
Вера Сергеевна опять взяла аккорд и снова запела;
Долинский удачно вторил ей довольно приятным баритоном.
– Отлично! – одобрила Вера Сергеевна. Она артистично выполнила какую-то трудную итальянскую арию и, взяв непосредственно затем новый, сразу щиплющий за сердце аккорд, запела:
Ты не пой, душа девица, Песнь Италии златой, Очаруй меня, певица, Песнью родины святой. Все родное сердцу ближе, Сердце чувствует сильней. Ну, запой же! Ну, начни же! «Соловей, мой соловей».Долинский не выдержал и сам без зова пристал к голосу певицы, тронувшей его за ретивое.
– Charmant! Charmant! [48] —произнес чей-то незнакомый голос, и с террасы в залу вступила высокая старушка, со строгим, немножко желчным лицом, в очках и с седыми буклями. За нею шел молодой господин, совершеннейший петербургский comme il faut настоящего времени.
Это была княгиня Стугина, бывшая помещица, вдова, некогда звезда восточная, ныне бог знает что такое—особа, всем недовольная и все осуждающая. Обиженная недостатком внимания от молодой петербургской знати, княгиня уехала в Ниццу и живет здесь четвертый год, браня зауряд все русское и все заграничное. Молодой человек, сопровождающий эту особу, был единственный сын ее, молодой князь Сергей Стугин, получивший место при одном из русских посольств в западных государствах Европы. Он ехал к своему месту и завернул на несколько дней повидаться с матерью.
48
Восхитительно! Восхитительно! (франц.)