Обожание
Шрифт:
— Или играет на пианино пальцами ног.
— Хм. Рада познакомиться с вами, идиосинкразия.
— Как ты сейчас себя чувствуешь?
— Ужасно.
— Ужасно чувствовать себя больной и классно тоже, так ведь?
— Да что тут классного? Мучаешься, лежишь в постели, скучаешь…
— Знаю, но ведь и весело… Я, во всяком случае, когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, ненавидел болеть, но и обожал тоже.
— Как можно обожать болеть?
— Воображаешь, что ты узник, понимаешь? Как в сказке. Заключен в болезнь, как в высокую темную башню с толстыми каменными стенами и тяжелой железной дверью, в голове шумит, как будто скотина-охранник бьет тебя по черепу дубинкой… Понимаешь?
— Да…
— И дрожишь, от страха, как узник, ожидающий казни на рассвете?
— Да…
— Ну а когда мама приносит тебе овощной супчик или питье с медом… это совершенно восхитительнои волшебно, правда? Намного лучше, чем обычно?
— Может, и так…
— Разве не чудесно, когда теплый бульон стекает по стенкам твоего раздраженного горла?
— Да, наверно.
— А что ты делаешь, когда скучаешь?
— Да так, ничего. Потому и скучаешь, что делать нечего.
— Конечно, но, знаешь, даже если стараться изо всех сил, совсем ничегоне делать невозможно…
— Ага, я дышу,если ты об этом.
— Ммм-мммда… А еще что?
— Рассматриваю стенки.
— И что ты там видишь?
— Ничего.
— Да ладно тебе, Фиона! На стенах твоей комнаты нет никаких таких ничего!Я тебе не верю.
— Я вижу свет и тень, а если погода хорошая, в солнечных лучах пляшут крошечные пылинки.
— Так-то лучше!
— А иногда…
— Ну?
— Иногда среди пылинок как будто летает маленький прозрачный пузырек, и… он плавает по воздуху… На самом деле, наверное, его нет, я думаю, он… живет в моем глазу, понимаешь.
— Еще бы! Я с ним уже встречался, с этим пузырьком. А ты можешь им управлять?
— Да! Он как будто движется сам по себе, но если поднимаешь глаза к потолку, он там тоже оказывается и начинает скользить вниз.
— Знаешь, по-моему, это ужасно увлекательное занятие! А… читать ты умеешь?
— Да… В общем, умею… но, когда болею, не могу сосредоточиться, и тогда мне читает Франк. А если мама дома, она рассказывает мне историю.
— Твоя мама великая рассказчица.
— Ты ее любишь?
— Немножко люблю!
— Будешь жить с нами?
— Нет…
— А-а-а. Это хорошо, потому что Франк сказал…
Я вовремя прикусила язык. А Космо не настаивал.
Мы здорово поговорили, потом немножко помолчали. Мне было хорошо. Не часто удается вот так с кем-нибудь побеседовать.
Потом Космо достал из кармана кусок веревочки и научил меня играть в игру. Это было классно — перекидываешь веревочку каждый раз по-новому, все быстрее и быстрее… но тут вдруг без стука ворвался Франк. Мы с Космо вздрогнули, как будто нас застигли на месте преступления. Брат взглянул на меня холодно, как на чужую, и спросил — совершенно спокойно: «Я могу забрать „Тантана“? Ты дочитала?»
Не говоря ни слова, он забрал книжку, которую часом раньше бросил мне в голову, и вышел, и я поняла, что совершила непростительную ошибку. Я не только предала моего брата и наш девиз — глаза из камня, тело из камня, сердце из камня, —но еще и веселилась с чужаком — с клоуном-развратником, как он его называл, а значит, предала и нашего отца.
Я почувствовала себя полным ничтожеством.
ДЕНЬ ПЯТЫЙ
ЭЛЬКЕ
Признаюсь, ваша честь, я ничего не знала о том, что происходило в тот вечер между Франком и Фионой. И не только в тот… Но мы вообще многого не знаем… Скажите мне, сами-то вы в курсе всех проблем, маний и душевных горестей ваших близких?.. Одни дураки верят во всезнайство. Разве стать умным не значит признать свое невежество? Поскольку мы призваны говорить здесь правду, заявляю: в тот вечер, после прогулки по кладбищу, у меня было одно-единственное желание — заняться с Космо любовью.
И попрошу без гнусного хихиканья. Я не больная, и Космо здоров, что бы там ни говорил Франк. Просто когда смотришь на смерть с близкого расстояния, изо всех сил цепляешься за жизнь, жаждешь той ее полноты и буйства, о которых говорила Глициния, потому-то на похороны и приносят цветы, они — органы размножения. Жизнь скоротечна, а смерть вечна, вот человек и пытается победить вечность мимолетностью, утопить эту пустоту без цвета и запаха — вечное небытие — в ярких сияющих красках и крепких ароматах жизни «здесь и сейчас»: секс, цветы, жадное желание, влажная кожа, щеки горят, пот, сперма, стук сердца, стоны и крики. Да, мы живы и кричим об этом: смотри, любовь моя, смотри, мы все еще живы!
Я однажды читала репортаж из вьетнамской деревни, которую уничтожили американские солдаты: рехнулись от страха и перебили мирных жителей. Женщина-репортер рассказала, что через несколько месяцев после трагедии большая группа журналистов отправилась во Вьетнам и им показали вскрытую могилу, куда сбросили сотни трупов мужчин, женщин и детей. Увидев весь этот кошмар, они прямо на краю разверстой могилы устроили настоящую оргию. Репортеша написала, что они делали это помимо своей воли: ужасающее свидетельство смертности человека пробудило в них немыслимый сексуальный голод, и они предались свальному греху. Как будто кричали в лицо смерти: Жизнь! Жизнь! Жизнь!
Я не сравниваю свое чувство со столь экстремальной ситуацией, ваша честь, и все-таки в тот вечер я очень сильно хотела Космо. Но дети были дома, и их присутствие было почти осязаемым — из-за болезни Фионы и невыносимого настроения Франка. Я люблю своих детей, ваша честь, Бог свидетель, как сильно я их люблю, но в тот вечер мне хотелось, чтобы они оказались у отца, в Верхних Альпах. Они не давали мне дышать. Ну вот, я это сказала. Дети перекрывали мне кислород.
К десяти я сделала для них и с ними все, что могла. Накачанная лекарствами Фиона дремала у себя в комнате. Франк поужинал. Он так явно осуждал меня и негодовал, что я не решилась зайти пожелать ему спокойной ночи. Если бы я только могла почитать ему на ночь! Но он больше не желал слушать сказки… Если бы он разрешил приласкать его… если бы мы устроили шурум-бурум,как когда-то (мы катались по ковру, как борцы вольного стиля, чем безумно раздражали Михаэля)… но он не хотел. Франк перестал быть ребенком — ему исполнилось одиннадцать. А в одиннадцать ты слишком большой для шумных игр с матерью.