Обожание
Шрифт:
Время дает нам все, ваша честь, но оно же все и забирает.
Да, я знала, что годы идут, но, глядя в зеркало, все-таки удивлялась: куда исчезла молодая женщина? Мне исполнился сорок один год, потом сорок два и сорок три. Я помню один свой разговор с Космо в январе 1980-го — это был сорок третий день моего рождения, он позвонил рано утром, чтобы поздравить первым, и я сказала: знаешь, у меня теперь «гусиные лапки» вокруг глаз, даже когда я не улыбаюсь. Ты все еще меня любишь?
А он ответил: я ничего не имею против гусей.
И тогда я спросила: а когда я стану дальнозоркой и мне придется носить очки, ты будешь любить меня по-прежнему?
ФИОНА
Ваша честь, попросите нашу мать быть ближе к делу. Эти детали никого не интересуют.
ЛАТИФА
Мне они интересны, потому что я помню, что в сорок три года тоже сказала себе: о-ля-ля, бедная моя Латифа, ты стареешь! Но я не могла задавать такие вопросы Хасану, не следует надоедать мужу подобными глупостями, вот я и молчала, но иногда по средам, когда мы с подругами отправлялись на рынок в Шансель, покупала кремы для осветления кожи и удаления пигментных пятен, Хасан назвал бы это пустой тратой денег, но мы любили сравнивать разные средства, нам казалось, что они делают нас красивее…
КОСМОФИЛ
Не прошло и недели после этого телефонного разговора, а Космо уже представил на суд публики номер, который назвал «Обожание». У меня есть аудиокассета с записью, если не возражаете, ваша честь, предлагаю ее послушать.
Отправная точка монолога — вопрос, который задала в то утро Эльке насчет очков.
Космо играет супружескую пару; вначале обоим по сорок, но постепенно они стареют — в каждой части номера на несколько лет и в конце превращаются в два слабых, дрожащих, почти неслышных голоса. Муж и жена по очереди перечисляют потравы, которые время наносит их телам и рассудку.
Я включаю запись, слушайте: начинает жена.
— Ты любишь меня меньше, зайчик, с тех пор как я ношу очки для чтения?
— Ха, ха, ха, дорогая, ты что, шутишь? Глупости! Эти очки очень тебе идут, ты похожа на молоденькую училку, мне даже хочется с тобой покувыркаться… А ты… тебя не раздражают мои седые виски?
— Совсем наоборот, котик… Седина придает тебе зрелый и утонченный вид… А ты… теперь, когда я смеюсь твоим шуткам, у меня появляются морщинки вокруг глаз… ты все так же сильно любишь меня?
— О, ты мне нравишься, так нравишься, красавица! Я обожаю морщинки вокруг твоих глаз, они похожи на солнышки, они освещают мои дни… А… тебя не смущает… жирок на моем животе?
— Да нет же, дурачок!.. Сам подумай: чем тебя больше, тем мне приятней!.. Есть за что подержаться! Но ты, мой прекрасный принц… ты ведь знаешь про мой артрит… замечаешь распухшие суставы… ты не очень сердишься, что я больше не могу танцевать?
— Сержусь, я? Да нисколечко! В танцах я никогда не был силен, сама знаешь; мне куда приятней посидеть и поговорить с тобой у камелька… Кстати о разговорах… Тебя не раздражает, что я стал туговат на ухо?
— Ну что ты, дорогой… Знаешь ведь, я вечно болтаю всякие глупости. Мне просто нужно слышать твой голос и знать, что мы вместе… А… э… Тебе не противно, что мне отняли правую грудь?
— Да что о ней жалеть! Я всегда предпочитал левую!.. А ты… Я ведь совсем сгорбился… Не жалеешь о молодых годах, не грустишь?
— Нет, мой ангел. Мне теперь кажется, что ты специально наклоняешься ко мне, чтобы внимательнее слушать. А ты… скажи мне… Тебя наверняка бесят мои провалы в памяти? Бывают дни, когда я даже не знаю, кто ты.
— Ну что ты, друг мой! Знать, что ты каждый день видишь во мне кого-то нового… что может быть приятнее? А вот ты… с тех пор как мне сделали операцию на простате и я стал таким сварливым и страдаю недержанием… для тебя это, наверное, просто ужасно?
— Не выдумывай, мой птенчик! Ты пробуждаешь во мне лучшие качества: материнскую заботливость, великодушие, нежность… Но… скажи мне… любовь моя… и по-честному, без дураков, ладно?.. Тебе не мешает, что… что я умерла?.. Ты все еще меня любишь, скажи?
— …Я все еще тебя люблю.
ФИОНА
Ну вот, она снова хнычет, моя мамочка. Ее это умиляет, я умер, ты меня все еще любишь, да?Она всеми силами цепляется за прошлое, но отказывается признавать, что в землю этого самого прошлого были посеяны зерна настоящего.
Вот это— правда, и тут уж ничего не поделаешь.
Проблема моей матери, твоя честь, заключается в том, что, восторгаясь мерцанием, сиянием, игрой отражений и бликов, она потеряла способность смотреть правде в глаза и видеть вещи в истинном свете. Например, в тот момент, о котором сейчас идет речь, Эльке безнадежно теряла своих детей и даже не понимала этого.
У нас с Франком с самого раннего детства был свой собственный мир, а уж когда мы повзрослели, Эльке и вовсе утратила на нас всякое влияние.
Франк был моим героем, я больше не хотела слушать мамины сказки, рассматривать комиксы или читать книжки. Каждую пятницу, вечером, я исходила нетерпением, ждала, что Франк приедет на уик-энд и расскажет про их с Касимом приключения в Шанселе: как они курили травку, разрисовывали стены домов граффити, прокалывали шины автомобилей… Однажды в субботу мама отправилась за покупками в средний город, и я уговорила ее оставить меня на несколько часов с Франком, в его лицее, и это была просто фантастика, твоя честь, видел бы ты, какой тарарам устроили ребята за обедом! Они подцепляли ложкой комок масла, и стреляли в лампы дневного света на потолке, и разбили больше половины, и я никогда так не смеялась… Потом Франк позвал ребят познакомиться с его сестренкой, и они пришли к нему в комнату, а он запер дверь на ключ и поставил диск Лу Рида на полную катушку, и тут я испугалась, потому что все было всерьез, а не так, как в детстве, когда мы играли на берегу Арнона, вокруг были не мальчишки, а мужчины, они говорили баском, у них пробивались усы, и — главное — они уже не стыдились своей штуки, и я почувствовала комок в горле и подняла глаза на Франка, потому что не знала, что сейчас произойдет, но его лицо было непроницаемым, и он сказал: «Моя сестра делает все, что я ей приказываю, правда, Фиона?» И я ответила — да, то есть я попыталась это сказать, но выдавила из себя лишь жалкий писк, и тогда он приказал: «Раздевайся, Фиона, ложись на кровать и раздвинь ноги», — и я подчинилась, мне казалось, что это сон, нет — кино, я была я, но я же была и камера, установленная над дверью, и я увидела девочку одиннадцати с половиной лет, она сняла дрожащими руками майку, шорты и трусики и легла на кровать. Сверху и издалека я разглядела ее белые округлые бедра, юные прелестные грудки и редкие волоски на лобке, я даже заметила, что она покрылась гусиной кожей, а потом шестнадцатилетние парни стали в кружок вокруг нее, и тут я перестала слышать, что говорит Франк, потому что мое сердце билось так же быстро и так же сильно, как ударные в оркестре Лу Рида, но он, должно быть, сказал приятелям, что они могут смотреть, но не трогать, и они подчинились, а мама в это время делала покупки на рынке, что на дороге к Шарите, где все намного дешевле, и взгляни, твоя честь, какое жалкое зрелище она собой представляет, моя мамочка, все никак не перестанет хныкать.
ЛАТИФА
Я понимаю вас, мадам. Мы плачем, да, плачем. Когда видишь, что творит нынешняя молодежь, на глаза наворачиваются слезы. Я тоже плакала все годы, что навещала в тюрьме моего Касима, и сгорала со стыда… А потом судьба нанесла нам еще один удар: наш младшенький — ему было всего пятнадцать! — умер от передозировки… Что может человек против воли Аллаха?/ Плачьте, глаза мои, истеките слезами, / Пусть слезы струятся ручьями по лицу…и мой муж этого не вынес. Мы отвезли нашего сына в Бу Саада и похоронили рядом с предками, с того дня Хасан ест у себя в комнате, не произносит ни слова, не молится, лежит на кровати и смотрит в потолок. Своим молчанием он как будто сооружает гробницу, мавзолей вокруг тела горячо любимого сына.