Обожание
Шрифт:
— Их съедают! — хором отвечают они и заливаются хохотом.
— Их съедают, их съедают! — выкрикивает Фиона.
— Ну да! Отправляют в рот!
— В рот! — в полном восторге завопила Фиона.
— Ладно, а еще что?
— Ну… — Теперь Фионе не терпелось продолжить игру.
— Только правду, идет? — предупреждает Космо. — Выдумки нам не нужны.
— Ладно… — Фиона перешла на шепот: — Если я рыгаю при всех, должна вслух произнести по складам ан-ти-кон-сти-ту-ци-он-но,
— Как?Ты умеешь?
— Конечно: о-н-н-о-и-ц-у-т-и-т-с-н-о-к-и-т-н-а.
— Удивительно! Знаешь, я в правописании был ни бум-бум, вот мои командиры туда и не лезли.
— А тебя как наказывали?
— Если я рыгал?
Фиона кивнула.
— Если я рыгал нечаянно, должен был повторить специально, отрыжка понарошку исправляла невольную оплошность.
— И с пуканьем так же?
— В точности!
— Ты и сейчас это умеешь?
— Конечно.
Космо демонстрирует свое умение, и Фиона весело хихикает.
— Кстати, это совсем не трудно. Но не думаю, что твоей маме понравится, если я тебя научу.
— Она тоже иногда пукает.
Космо смеется.
— Так почему ты выбрала профессию спелеолога?
— Наш папа говорит по-английски, а слово «правописание» на английском это spelling.
— Как интересно! Значит, командиры велели тебе стать спелеологом, потому что ты сильна в орфографии?
Фиона медленно кивает.
— А ты? — спрашивает она. — Ты стал артистом, потому что они приказали?
— Не совсем так. Я хотел скрыться от них, вот и маскировался, каждую минуту менял голос… делал вид, что я — это не я… И однажды заметил, что их голоса исчезли, а когда обернулся… понял, что стою на сцене!
— А как притворяются, что ты — это не ты?
— Ты это уже умеешь! Ничего трудного… Помнишь, мы играли в Джека и волшебный боб… Кем ты была?
— ВЕЛИКАНОМ!
— Точно! И ты меня здорово напугала!
Фиона смотрит на него во все глаза, сжав кулаки, и только что не пыхтит от удовольствия.
— Я и сейчас могу…
— Нет, нет, прошу тебя, умоляю, не становись больше великаном!
— Фи…
— О, остановись на фи,умоляю, у меня вот-вот случится сердечный приступ! Если дойдешь до фа,я умру!
ФИОНА
Хватит! Мне надоело, твоя честь, не понимаю, к чему все это может нас привести. Что пытается доказать Мостик? Что я хорошо ладила с Космо? Согласна, признаю этот факт, кажется, я и сама об этом говорила… и что? Может, все-таки не стоит позволять первому встречному батону, первой попавшейся глицинии или мостику трещать без умолку, а самим ни хрена не делать?
Вообще-то я прекрасно понимаю, что тут сейчас происходит: нас пытаются задержать в том счастливом времени, потому что вперед двигаться страшно: не секрет, что в 1980-м все изменилось и пошло не так, и все боятся произнести это вслух, все — кроме нас с Франком, мы ничего не боимся. Но поговорить все-таки придется, твоя честь, мы для того и собрались; рано или поздно придется перестать делать вид, что жизнь Космо была сплошь пиры да забавы, шуточки и прибауточки!
МОСТИК
Она права, ваша честь, мы увлеклись сладкими воспоминаниями… Понимаете, я просто хотел показать, что даже Франк в какой-то момент поддался очарованию моего старого друга Космо.
ФРАНК
Игра в «блинчики» ни к чему не обязывает. Из тех, кто тут выступает, я реже всего с этим шутом общался.
САНДРИНА
Фиона права, ваша честь. Пусть время движется дальше.
ЭЛЬКЕ
Я не боюсь продолжить свой рассказ.
Вот что было дальше.
На следующий день Космо собирался уезжать, и я предложила отвезти его на вокзал среднего города. Приехала за ним сразу после полудня и увидела, что ставни амбара наглухо закрыты, а дверь заперта.
Это так на меня подействовало… я словно в пропасть свалилась — в точности как в первые дни в приюте или как в кошмарном сне, когда все внезапно исчезает: руки и ноги не находят опоры, вы кричите и не можете выдавить из горла ни звука… Знаете, ваша честь, самое страшное, что я помню о приюте, было не со мной, а с одним мальчиком лет полутора, ровесником моего младшего брата Ива: когда он у нас появился, то был какой-то потерянный, сопливился, хныкал, но никто не подошел его утешить, не взял на руки, не взъерошил волосы, не сказал, как я мечтала сказать Иву: ну же, малыш, все не так плохо, не расстраивайся, все уладится… Приютские воспитательницы не знали нежности, им тоже было холодно и голодно, в ту зиму в доме даже не топили… И страх овладел ребенком. Когда ребенку очень плохо, он думает, что так будет всегда, и дня через два или три тот мальчик стал живым воплощением страха…
Простите, я сейчас возьму себя в руки — ничего, все будет в порядке, уверяю вас. Я помню, на чем остановилась: на закрытом амбаре Космо.
Я обернулась: в дверях дома стояла Жозетта, лицо ее оставалось в тени. Я подошла к ней, и она сказала:
— Извините, мадемуазель, мне следовало позвонить вам, но я не знаю вашей фамилии и не смогла найти номер в справочнике. Филипп не поедет сегодня, он плохо себя чувствует.
Сбитая с толку этими ее мадемуазельи Филипп,я пролепетала, как дура: «Плохо себя чувствует?»
— У него мигрень, — объяснила Жозетта, и вид у нее при этом был довольный, даже гордый, она словно бы хотела сказать: любовницам тут делать нечего, когда ребенок болеет, только мать может о нем позаботиться. — Я не могу вас впустить. Он сейчас не переносит ни шума, ни света.
— Я буду молчать, — пообещала я. — И свет зажигать не стану.
Жозетта приготовилась отказать мне с гаденькой улыбочкой, но тут из гостиной раздался голос Андре:
— Пусть она войдет, Жозетта. Шарль велел привести к нему официантку, как только она появится!