Обожженные языки (сборник)
Шрифт:
Эрик пнул бачок, отбросив нарастающий столб огня, а я не пригнулся. Я просто застыл – тот еще умник, – парализованный видом огненного шара, который, вращаясь, все рос и рос. Я оцепенел, как все мы тогда, при виде аэрозольного баллончика в костре. Шар ударил мне в плечо. Рубашка вспыхнула, подпитывая жадное пламя. Горячие языки огня перекинулись на мою правую руку, жгучими укусами обдирая плоть.
Эрик заорал, мол, падай на землю, катайся. Я так и сделал. И катался до тех пор, пока головой не шибанулся о газонокосилку. Потом встал. Огонь лизал мне правую ногу, и я стал сбивать пламя голыми руками, хлопая по джинсам,
Я огляделся, жмурясь от дыма, идущего от моей кожи. Эрик исчез. На дворе хрустела галька под торопливыми шагами. Я остался в сарае, такой вот дурак, весь в дыму, без волос. Обуглившийся и умирающий, рухнул на колени.
Иногда меня спрашивают, больно ли гореть. Ответ: «нет». Больно, когда огонь уже погас. Боль измеряется тем, насколько повреждены нервы.
При ожогах третьей степени, как у меня на руке, сгорает все до кости. Нервов не остается, болеть нечему. А при второй степени? Как на моей шее, губах, груди, руке, локте и теле? Как на моей ноге? Нервные окончания оголены. Все взрывается болью, перед глазами плывут пятна. Но не так, как после бензина… Иисуса не видно.
Загасив пламя, я не знал, что делать, но мысль пойти в дом и позвать тетю с дядей показалась неплохой. Мама была на работе.
Меня отвезли в больницу. Мой толстяк-дядька отказывался превышать скорость, а тетка истерически доказывала, что ни один коп не станет нас задерживать. С лица и груди стекала прозрачная жидкость: ожоги не кровят, они сочатся. Я посмотрел в зеркало заднего вида и увидел нечто розово-черное, оранжево-коричневое и обугленные завитки обожженной кожи.
Нашпиговав меня капельницами, врачи срезали одежду. Кеды, рубашку, часы и штаны – все, прилипшее к телу, оторвали как лейкопластырь. Стерильный свет в глаза. Взрослые тенями толпились вокруг, латали меня, словно экипаж механиков. Пинцетами и другими холодными инструментами отрывали мертвые, обугленные куски кожи, удаляли волдыри, очищали раны. Тыкали пальцами мне в задницу и спрашивали, чувствую я это или нет.
Я рассказал всем, кто слушал, что Эрик вонзает ножи в котят, трахает свою сестру, вдыхает пары бензина и поджег меня специально. Я сказал, что он плеснул в меня бензином, потом кинул зажженную спичку и сказал: «Это тебе урок».
В больнице я провел три месяца, и все, кто ко мне приходил, все нянечки и все врачи повторяли, что я ни в чем не виноват.
Когда я вернулся домой, меня пришли навестить друзья. Я узнал, что Эрик пытался ходить в школу, но Гленн ежедневно выслеживал его и страшно избивал. Только теперь учителя закрывали на это глаза. Гленн рассказал, что однажды в дом Эрика пришли какие-то типы в костюмах и с папками, и больше тот в школе не появлялся. А еще Гленн напомнил, что я все еще умник, мозг не сгорел, а телки тащатся от шрамов. Но к тому времени я быстро взрослел. И знал лучше.
В семнадцать, в последний выпускной год, я работал в забегаловке «У Гари». Гнусное местечко, с паршивой едой. Хорошо хоть на работу взяли. К тому же располагалось заведение в двенадцати милях от дома, в городке Централия, где был универмаг «Уолмарт» и два банка. Закусочная пахла как богатенькие детки в начальной школе, когда вылезают по утрам из родительских машин с пакетами из «Макдоналдса» и модными папками «Траппер Кипер».
Гленн устроился на работу вместе
Ожоги зажили, шрамы побледнели, стали частью меня, а я учился их не замечать. Гленн постоянно трепался о девчонках, будто я выглядел нормально. По большей части так и было. Уши были, был нос и одна идеальная сторона – левая. Справа на челюсти виднелись кривые линии от операций и неровная кожа после пересадки ткани – постоянно воспаленная, огрубелая, а с началом половой зрелости еще и прыщавая.
Однажды я мыл в подсобке посуду. Гленн вышел из кухни – сердитый, недоумевающий, с трудом сдерживая раздражение.
– В чем дело? – спросил я.
– Так, стой здесь, – ответил он.
И я все понял.
Я попытался выйти в зал, но Гленн не позволил. Тогда я выглянул из-за его плеча и у прилавка увидел Эрика. Менеджер гнал его прочь. Не знаю, натворил ли он уже что-то или Гленн просто повзрослел и, пытаясь избежать драки, сказал менеджеру, чтобы Эрик выметался, иначе будет скандал.
Высокий, немытый и небритый Эрик выглядел как уголовник. Уголовником он и был. Побои, кражи, наркотики – он стал завсегдатаем варианта «накормим и обогреем» в государственной интерпретации. И это в двадцать-то лет.
Я об этом знал, потому что о новостях из жизни Эрика и о его арестах мне постоянно рассказывали. Как будто оказывали мне этим услугу. Как будто меня этим подбадривали.
Взгляд Эрика упал на меня, и он опешил. Он меня не искал. Ему просто захотелось съесть гамбургер… и вот те раз.
– Я не хотел, – прокричал он слова, которые с тех пор стояли у нас обоих в ушах. – Мы оба знаем, что случилось.
Никакой злости, только боль. Он не мог бороться с ложью, хотя правда – кто бы мог подумать – была на его стороне. Он ткнул пальцем в мою сторону и направился ко мне, за прилавок. Гленн рванулся ему навстречу. Эрик, намного крупнее и выше Гленна, который даже в двадцать оставался низеньким и плотным, узнал старого врага и бросился наутек.
Оцепенев, я ошеломленно глядел в подъездное окошко. Гленн бежал за Эриком – хотя бежать должен был я, – а тот удирал огромными скачками, словно загнанный зверь.
Эта случайная встреча и мое ошеломленное оцепенение заново всколыхнули то, что все эти годы таилось во мне. Я знал, кем он был в тринадцать, и всегда знал, кем станет. Все знали. Но он ведь разглядел во мне что-то родственное, хотел, чтобы мы вместе вдыхали бензин, метали ножи, а там, в палатке, даже предложил мне разделить с ним сестру. Я посчитал, что своей ложью порву с ним, но сам стал частью его истории, заплаткой, пришитой к ткани, из которой была соткана его жизнь. Он мог обвинить меня во всем, что с ним стало, и мне нечего было сказать в ответ.
Гленн выдохся. Возле перекрестка он согнулся пополам, опершись руками на колени и переводя дыхание. Машины притормаживали, водители вглядывались, но, тем не менее, продолжали ехать. Эрик завернул за угол рядом с магазином автозапчастей и скрылся из вида. Я больше никогда его не видел.
Гленн вернулся в забегаловку.
– Прости, чувак. Должно быть, он привык удирать от копов. Если бы я его догнал, то впечатал бы этого ублюдка в асфальт раз и навсегда.
– Не стоит, – сказал я и потрепал его по плечу. Потом вернулся к своим тарелкам.