Обратная сторона игры

Илью Моисеевича арестовали в новогоднюю ночь в половине третьего утра. Пришли за ним двое чекистов, одетых в великолепные двубортные пальто-реглан с отложными бобровыми воротниками, в меху которых медленно истаивали белые островки снега, предъявили ордер и велели жене быстро собрать мужу теплые вещи. Обыск, как полагается в таких случаях, не проводили, а остались ждать в прихожей. Из-под желтых тупоносых ботинок на высокой шнуровке натекли на пол грязные лужи, и вскоре натертый «до медовой слезки» паркет оляпался крупными мужскими следами.

Через

десять минут Илью Моисеевича вывели под руки из подъезда, провели по узкой дорожке палисадника, где сверкали белизной крутобокие засахаренные сугробы, испещренные полозьями салазок, и, нагнув ему голову, запихнули в черный воронок. Оглушенный произошедшим, до конца не понимая, что с ним происходит, посмотрел Илья Моисеевич в ярко освещенное окно их комнаты и увидел жену Раю с двухлетним Борей на руках. Он машинально поднял руку, чтобы помахать им, как махал всегда, когда утром уходил на службу, но в этот момент машина дернулась, и окно скрылось за пеленой метели. Илья Моисеевич опустил голову в колени и заплакал.

Двор опустел.

Проводив глазами машину, жена Рая отошла от окна и уложила в кровать сонного сына. Затем выключила свет и села к опустевшему столу. В комнату вползла мутная серость зимней ночи, в которой угрожающе темнели разбросанные по скатерти вилки и ножи, тарелки с остатками еды, шоколадные конфеты в ярких обертках и слюдянистый горб огромного, словно кит, холодца. Чужие запахи одеколона «Командор» и дорогих сигарет, тянувшиеся из прихожей, странно смешивались с ароматом оставленной трапезы и терпким духом свежесрубленной елочки. На столе лежали забытые мужем латунные часы на потертом ремешке – ее первый новогодний подарок; время на них остановилось на половине третьего. Она взяла их в руки и начала заводить, но оторопь от случившегося настолько овладела ей, что пальцы стали крутить колесико не вперед, а назад.

С Ильей Моисеевичем Рая познакомилась в тридцать втором, за две недели до Нового года, в парикмахерской, где она с девяти до семи бриолинила, завивала и стригла. Когда Рая мыла его голову, он назвал ее руки «лилейными». Она не поняла, что это, но само слово ей очень понравилось. Сроду она ни от кого не слышала комплиментов – Рая была рыхлая, бесформенная, с жиденькими волосами, бледными щеками и губами. Мать называла ее «рыба камбала».

После парикмахерской пошли гулять. Даже сейчас, спустя восемь лет, Рая помнит каждый поворот той прогулки: оснеженную узенькую Тверскую с часовенкой Иверской Божией Матери в Охотном ряду, редкие стонущие трамваи, продавщиц «Моссельпрома» в замысловатых шапочках с золотым шитьем, торгующих с лотков шоколадом и папиросами «Ира», длинную и веселую очередь у касс МХАТа, бурлящую, переливающуюся огнями Сухаревку с бесконечными палатками, ларями и лавками, кафе «Пегас» на Страстном, где подавали дымящийся чай и калачи с сахаром.

Илья Моисеевич, чудовищно размахивая длинными руками, страстно рассказывал Рае, что он ученик самого Бернарда Кажинского и сейчас работает в НИИ над проектом «мозгового радио»:

– Понимаешь, это нечто неслыханное! Мы создали аппарат, который способен воспроизводить импульсы головного мозга, превращать их в звуковые сигналы и передавать на значительные расстояния! Видишь ли, человеческий мозг очень схож по строению с радиоаппаратурой: точно такие же катушки, сетки радиоламп, антенны, конденсаторы… И получается, что один человек через специальный аппарат может передавать другому мысли на расстоянии, то есть, попросту говоря, внушать их, а второй будет им следовать, как будто мысли пришли к нему сами. Понимаешь, да, о чём я говорю? – на этих словах Илья Моисеевич жадно заглядывал в лицо Рае, как будто речь шла о вечернем сеансе в кинотеатре «Аврора».

Рая мужественно кивала. Она ни слова не понимала, но признаться было неловко. Илья Моисеевич аккуратно придерживал ее за локоток, когда они пробирались сквозь толпу на Сухаревке, открывал перед ней дверь в кафе, а когда вставали из-за стола, галантно поцеловал ей руку. Сердце Раи билось, как простыня на ветру, и она согласна была слушать его и дальше, лишь бы он не уходил. А еще ей было его

очень жалко: худющий, с гусиной шеей и порезами от бритвы, с мешками под глазами, одет плохонько – сразу видно, что нет женской руки: котиковый воротник вылинял и напоминает драную кошку, ботинки без калош и в дырках, на рукаве громадное чернильное пятно.

– …Поражать противника, не вступая с ним в открытый бой, – это мечта всех военных стратегов с древнейших времен! – задыхался от волнения Илья Моисеевич, наступая ногой в рыхлый сугроб и не замечая, что ком снега набился ему в ботинок. – Манипулирование сознанием! Абсолютный контроль над людьми! Повышение производительности труда, сплочение нации на великое дело! Мы будем внушать человеку только добрые, правильные мысли, и на земле больше не будет ни зла, ни убийств, ни войн! Наступит эпоха коммунизма! – Но после этих слов лицо его странно скуксилось, будто бы он собирался заплакать. – Только ОГПУ лабораторию мне не даёт! Я каждый год пишу и им, и в Наркомат обороны, и даже лично Сталину писал – молчок. Пару раз вызвали на Лубянку, спрашивали: можно, мол, человеку на этом аппарате внушить «правильные мысли»? Сказал, да, конечно, давайте пробовать, проводить эксперименты! А они после этого опять замолчали. Чертовски обидно.

Рая слушала его, кивала в паузы и думала о том, где они будут жить.

В тридцатом году мать Раи получила от рабочего кооператива, где служила кухаркой, маленькую комнату на Малой Бронной. Когда молодые расписались, она собрала чемодан и уехала к сестре покойного мужа на Дальний Восток. У матери Рая научилась превосходно готовить и с первого же дня баловала мужа нежными расстегаями, кулебяками, фаршированным запеченным картофелем и наваристым борщом с желтой сметаной. К ужину Илья Моисеевич приводил с собой коллег – слух о Раечкиной стряпне со скоростью телепатии распространился по НИИ. Муж и его коллеги молотили все, что стояло на столе, пили водку, курили за столом, рассыпая пепел на пиджаки и скатерть, перебивали друг друга, как на одесском Привозе, и густо пересыпали свою речь непонятными для Раи фразами: «реакционные ученые», «психотронное оружие», «мозговое радио». Тугой синий смог поднимался к высокому потолку, в комнате было душно и тяжко, а Рая сидела в сторонке на продавленном диване и задыхалась от счастья.

Ночью, если Илье Моисеевичу снился кошмар, он плакал, как ребёнок, и стонал: «И-и-и-и-и-и». Тогда Рая обнимала его огромной рукой, а он утыкался ей в дынную грудь, и на лице его тотчас же разливалось блаженство, какое бывает у верующих, когда они прикладываются к иконам. И после этого он спал тихо, чмокая во сне губами.

Безоблачность омрачалась отсутствием детей. Врачи разводили руками и на слезы Раи выговаривали, что ей за тридцать, а мужу полтинник, так что поезд ушёл. Но Рая не сдавалась. По совету подруг она в определенные дни пила лимонную воду и уксус, держала под подушкой крестик, а однажды достала с огромным трудом святую воду и каждый вечер брызгала её на кровать – правда, спать потом было мокро. На шестой год беременная сотрудница парикмахерской посоветовала ей деревенскую бабку, у которой сама лечилась от бесплодия. Бабка жила далеко – за девяносто километров от Москвы, в крошечной деревеньке Орехово-Зуево – и принимала по странному графику: в предрассветные часы. Чтобы попасть к ней в назначенное время, Рая выезжала из Москвы еще с вечера, добиралась на попутках до Павловского Посада, а потом шла двадцать километров через лес. Но бабка сделала свое дело – через год родился Боря.

На кровати проснулся и заплакал мальчик. Рая положила на стол часы и легла рядом с Борей. Сын по-хозяйски достал из комбинации тяжелую грудь и присосался к крупному темному соску. Рая приподнялась на локте и стала неотрывно смотреть на безмятежное личико. Сын уперся ручками в грудь и глядел на неё с обожанием, не моргая, всем телом втягивая в себя молоко.

Утром за ней придут. Дадут срок как жене врага народа. Повезут в телячьих вагонах в пересыльную тюрьму, а оттуда по этапу погонят на Сахалин или в Воркуту. О судьбе мужа она никогда не узнает. А Борю отдадут в спецдетдом – в «мамочкин лагерь».