Обратная сторона луны

У истории, без сомнения, есть начало. Вопрос: с какого события начинать отсчет? Для меня это – изгнание из Рая, для ученых, возможно, Олдувайский человек. Время – непрерывно и хаотично лишь на первый взгляд. Оно дробится на мелкие составляющие, которые, в свою очередь, дробятся и дробятся еще. В результате в остатке остается время одной жизни. Она – вселенная, неисчерпаемая и бездонная, человек, ее проживающий, не в состоянии представить, что из его личного опыта важно для истории, а что необходимо только для него одного.

Рожденный в семье археологов, я провел много сезонов в поле. Я не стал ученым – составлять таблицы найденных вещей, чтобы выйти на обобщение, скрупулезная кабинетная работа по добыче маленькой корпускулы знания о прошлом всегда казалась мне скучной и почти бесполезной. Уяснив в университете, что порой и письменный документ врет, я привык доверять только воображению. История кажется мне пульсирующей линией, на которой время от времени возникают энергетические взрывы, приводящие к войнам, поражениям и триумфальным победам. Они-то и тянут клубок последующих событий, пока не накапливается энергия для нового взрыва, который, случается, сметает с географической карты целую цивилизацию.

В 1969 году мама взяла меня в экспедицию в город Пронск Рязанской области. Копали древнерусское городище, сожженное татаро-монголами. Кроме археологов в экспедиции трудилась Елена Гермогеновна, старейший остеолог страны. О костях найденных животных она знала все. Елена Гермогеновна разглядывала какую-нибудь мелкую косточку, как ювелир – редкий камень, и ворковала:

– Клык бобра, смотри, какая редкость. Это тебе не свиной, этих вон – целая куча.

Кости были красивые: толстые и массивные, тонкие и изящные. Похожие на терки хрящи осетровых, полуистлевшие бычьи рога с неровной шершавой поверхностью, какой бывает кора у очень старых дубов, различные зубы – плоские маляры-долотца, страшные, покрытые кроваво-коричневым налетом лошадиные коренные, выступающие из челюсти подобно зубьям хитрой и злой пилы, серпообразные клыки диких вепрей, водившихся здесь в изобилии… Я помню их формы и сейчас.

Яма раскопа становилась все глубже, пока не дошли до времени нашествия. Кисти и совки рабочих расчистили маленький сруб – остаток баньки, два на два метра. У дверного порога лежал скрюченный скелетик. Мальчишка тянулся к щели, к спасительному воздуху. На его плечах покоилась обгоревшая балка перекрытия. В почерневшем дереве застряли острые наконечники татарских стрел. Дверь в баньку была заперта. На улице, у порога, нашелся закрытый на ключ замок, а невдалеке и сам ключ. У порога, уткнувшись носом в запертую дверь, лежала большая собака. Не бросила друга, погибла с ним в огне. Возможно, они звали друг друга, сжимаясь от страха, вздрагивая от искр, сыпавшихся с полыхающей крыши.

Когда останки были расчищены и готовы к фиксации, Елена Гермогеновна отправилась на раскоп. Она уже много слышала о находке. Длинная, сухая, с прямой спиной, академическая старуха подошла к краю раскопа и впилась глазами в яму. Вдруг она вскинула руки и захлопала в ладоши, как девочка, увидевшая карусель с деревянными зверями:

– Ой, собачка! – взвизгнула она.

Вечером, за ужином, она объясняла:

– Скелетов мальчиков и девочек – пруд пруди, а вот целый собачий поискать, это третий из мне известных.

Много лет спустя я прочитал отчеты о той экспедиции: перечисление слоев, находки, разбитые по категориям, статья о стаде Пронска XIII века. И несколько сухих слов о разыгравшейся некогда трагедии.

Говорят, человек творит историю. Но ведь и история распоряжается человеком по своей прихоти, запирает в баньку, дабы уберечь от врагов, а затем превращает ее в огненный факел и сжирает ни в чем не повинную душу. История, как заметил Чоран, без сомнения, рок, фатум, неумолимая и грозная судьба, преследующая человечество. Скелетами мальчиков и девочек вымощен каждый отрезок времени. Сколько их было, безголосых, несчастных, похожих на несчастного пса, что не ушел в страшную минуту от любимого друга и погиб, свернувшись клубком под дверью баньки, ставшей им обоим погребальным склепом?

Я доверяю воображению. Оно позволяет прочувствовать ушедшее, понять то, что не в состоянии понять наука. Я не отрицаю необходимости ученых штудий, даже преклоняюсь перед ними. Они напоминают мне пронского пса, в преданности и бесстрашии отринувшего страх смерти. Наука делает свое дело, копит знания о времени, которое поглощает все, и науку тоже. У истории, без сомнения, есть начало, но вряд ли есть конец. Впрочем, он никому и не важен.

С Мишкой-Долей толстый московский журналист познакомился давно. Бампер грузовика раздробил Доле правый коленный сустав. Он вышел из больницы с корявой негнущейся ногой и гарантированной пенсией по инвалидности. Хромота, наградившая его кличкой, не мешала Мишке бесстрашно бросаться в драку или ковылять по городу в поисках любимой. Зинка проводила вечера на танцплощадке и в кафе «Встреча», где скоро стала работать поварихой. Говорят, он как-то застал ее за мытьем лестницы. Платье задралось, обнажив аппетитную округлость, на которую Мишка тут же наложил свою огромную лапу, за что получил мокрой тряпкой по морде.

– Не твое – не трожь! – отрезала Зинка.

Он понял намек и женился на ней. Вдвоем гулять стало веселее. Колька, его брат, вернувшись из армии, поселился в доме, отписанном им с Мишкой покойной матерью. Завел жену и быстро настрогал шестерых ребятишек. Если Мишка и Зинка пили и обстоятельно закусывали, то Колька с женой дули самогон, как чай, а за коркой хлеба бегали к соседу.

Рядом с деревней текла река, где братья ловили рыбу. Колька – на прокорм семье, Мишка – на продажу, дети у Зинки не получались.

Двадцать пять лет тому назад журналист-москвич, приехавший в гости к тетке, похмелил Долю в пивной у вокзала, и он в благодарность позвал его на рыбалку. Так началась их дружба. Мишка с Зинкой встречали москвича в деревне. Втроем, тайком от Кольки, они распивали бутылочку в бане, затем собирали снасти и шли на реку. Ставили спиннинги на сазана, разжигали костер, жарили шашлыки из «сэкономленной» на кухне баранины. При пустоте советских прилавков они гуляли как номенклатура. Случалось, коптили в бочке по двенадцать кур и тут уж кормили всю большеротую компанию племянников и племянниц. Колька со своей подходили глотнуть на халяву, получали дозу и возвращались в дом.