Обратно он не придет! (Полоса отчуждения)
Шрифт:
— Болгарская палочка живет в ацидофилине, — объяснила я. — Я ее терпеть ненавижу, хотя и пью каждый вечер по полной кружке.
— Какая еще цидофилина? И зачем тебе каждый вечер по кружке этих… палочек? — спросил Васька с каким-то даже сочувствием.
Я, как могла, объяснила. Все дело было опять-таки в бабушкиной медицине. Я вполне неплохо отношусь к простокваше, а ряженку так даже очень люблю и согласна пить ее по три раза в день, особенно если с сахаром. Но бабушка считает, что пить надо именно ацидофилин, потому что от него в кишках не то сразу все перегнивает, не
Оставив Жеку сажать остальную картошку, я вернулась к Ваське и присела рядом с ним на корточки. Некоторое время мы оба смотрели на тлеющие угли костра, потом Васька протянул руку и стал палкой переворачивать картошку. Смуглая Васькина рука вылезла из рукава куртки. Чуть выше запястья она была багрово-сизой.
— Что это у тебя, Васька: — спросила я.
Проследив мой взгляд, Васька отдернул руку и сплюнул в костер.
— Чухня! — презрительно сказал он. — Чирьяк вылез.
— Может, полечить чем? — предложила я.
— Чухня! — повторил Васька. — Заживет как на собаке. Будет шибко гнить — разрежу к чертовой матери! — Он указал на нож, воткнутый в землю.
Я поежилась. Потом спросила:
— Вась! А Жеку, кроме как теми таблетками, больше ничем нельзя лечить?
— Тот врач сказал, можно еще операцию на мозгах делать. Но это не всегда. Ну, и сама понимаешь, это в доме жить надо. Чтобы семья и вообще все…
— Ну, а кроме операции?
— Вроде больше ничего. Ты вот говорила — бабка у тебя врач. Ты бы и спросила у нее, осторожно, конечно. Чтобы не объяснять ничего… Я бы уж сделал…
— Спрошу, — пообещала я.
— А так я с ним даже в церковь ходил, — сказал Васька. — В Лавру тую, что за площадью. Свечку ставил, во здравие. Чтоб он, значит, выздоровел поскорее…
— Чего это тебе такое в голову взбрело? — удивилась я.
— А-а! Так как-то. — Васька пожал плечами, словно сам себе поразился. — Старушка тут одна ходила. Бутылки промышляла. Вот она Жеку-то приметила, с сердцем к нему. А меня вроде побаивалась. Однако говорит как-то: «Сходи, милок, в церковь, поставь свечечку. Господь сирот любит, авось смилостивится». От сердца старушка говорила, глазом видно. Ну, я и…
— Какой ты все-таки темный, Васька! — рассмеялась я. — Бога ведь никакого нет. Это его люди придумали, от необразованности всякой. Вот я тебе сейчас объясню…
— Да не надо мне ничего объяснять! — с досадой оборвал меня Васька. — Я сам в Бога этого нимало не верю. Но вишь есть, однако, такие, которые верят. И не один такой, и не сотня даже. Значит, может и так дело обернуться, что все-таки есть там чего-то… А мне чё — трудно свечку поставить? Нимало не трудно. Авось поможет. Да и Жека пристал: сходим в церкву да сходим в церкву… Это он еще в инкубаторе от Родьки — Божьего человека наслышался…
— А кто это — Родька — Божий человек? — спросила я.
— А, пацан один, Жекин кореш, — охотно объяснил Васька. — Его бабка растила. И была, видать, шибко верующая. Все молилась да молилась. И Родька с ней.
— Он столько молитвов знает — ужас! — вмешался подошедший Жека. — Два часа без передыху шпарить может.
— Ну да, — согласился Васька. — А потом бабка померла, родителев не сыскалось, и отдали Родьку в инкубатор. А он все молится да молится. Спервоначалу его за это шибко ругали, в карцер сажали, среди нас агитацию делали, чтоб, мол, Родьку не слушали и, наоборот, смеялись над ним. А он смирный такой, ко всем ластится — чего ж его изводить-то? А потом тетка Марфа сказала, чтоб оставили его в покое. Чем, мол, сирота ни утешается, все хорошо…
— Я по Родьке страх как соскучился, — задумчиво сказал Жека.
— Авось когда свидитесь, — утешил его Васька. — Ну чё, посадил картохи-то?
— Ага! И полил уже! — гордо сказал Жека.
— Ну ладно, тогда давайте жрать, — решил Васька. — Я картохи выгребаю, а ты, Ольга, хлеб нарежь.
— Я, Вась, соль принес, — Жека достал из кармана грязный мешочек.
— Молодец! — похвалил Васька, а Жека от его похвалы расплылся в широкой улыбке.
Учительница географии и наша классная руководительница вошла в класс, оглядела нас и спросила:
— Ребята! Кто хочет в пятницу пойти в детский дом и выступить там в концерте художественной самодеятельности?
Все, кто занимался своими делами, продолжали ими заниматься, а остальные, кто был ничем не занят, стали смотреть в разные стороны. В основном смотрели на крышки парт. Я подняла руку и сказала:
— Я пойду!
Нина Сергеевна очень обрадовалась:
— Молодец, Оля! Ты у нас не равнодушная девочка! Это хорошо! А что ты умеешь?
— Я могу стихи почитать, — сказала я. — Я их много знаю.
— Давайте я пойду! — вскочила Зина Лучко. — Я с лентой покажу композицию, новую. Она у меня немного не доработана, но это ничего, да?
— Конечно, конечно, Зиночка! — проворковала Нина Сергеевна.
— Я тоже, — вдруг тихо сказала Ира Смирнова.
Я страшно удивилась. И все другие, по-моему, тоже. Представить, что Ира с ее вечной молчаливостью может перед кем-то выступать, было очень трудно.
— Может быть, тебе не надо, Ирочка? — как-то нерешительно спросила Нина Сергеевна.
— Надо! — тихо, но твердо сказала Ира.
— Я сейчас переоденусь и ухожу! — сказала я дома.
— Куда это? А обедать? — поинтересовалась бабушка.
— В детский дом. У нас там самодеятельность, — объяснила я.
— Это доброе дело, — согласилась бабушка. — Может, вот пряники с собой возьмешь? Свежие, с повидлом, с утра только купила, угостишь там кого…
Я вспомнила реакцию Васьки на «подачки» и, подумав, отказалась.
В школьном вестибюле собралось человек пятнадцать, которые должны были идти в детский дом. В основном малыши-младшеклассники. Ира Смирнова сидела на низенькой скамеечке и читала. Зина Лучко подошла ко мне и спросила, тараща выпуклые зеленые глаза: