Образ России в современном мире и другие сюжеты
Шрифт:
Серьезные намерения часто выступали у Бальмонта в наивно-драматизированной оболочке, но это не умаляет серьезности результатов. И слова И. Эренбурга, в которых концентрированно выражено типичное, традиционное представление о Бальмонте: «переплыв все моря и пройдя все дороги, он ничего в мире не заметил, кроме своей души» [301] , вряд ли в полной мере справедливы, хотя отчасти и объясняют то, как он жил в Мексике.
Интерес Бальмонта к древним культурам, интерес не академический, был вызван, прежде всего, его отношением к современности. Декоративное, салонное «язычество» поэта было целиком и полностью в духе общеевропейского неопримитивистского поветрия времен кризиса христианской культуры в преддверии мировой войны. Неприятие «пошлой» действительности объясняет такие экстравагантные и, казалось бы, лишенные внутренней логики скачки Бальмонта от «солнцепоклонничества» (вспомним о его призыве «Будем как солнце», потрясшем всю «читающую» публику) и нестрашного – в бальмонтовском варианте – ницшеанства к острым политическим стихотворениям антиправительственного толка и пропаганде революции, что, впрочем, удавалось
301
Цит. по: Бальмонт К. Д. Стихотворения. С. 10.
Мексику современную, а точнее, Мексику диктатора Порфирио Диаса, Бальмонт действительно почти не заметил и не понял, но он понял, что за внешней стороной жизни скрывается нечто очень существенное.
Что же все-таки увидел Бальмонт в Мексике? Его заметки в «Змеиных цветах» – это своего рода лирические раздумья, пропускаемые сквозь «себя» впечатления от истории и культуры. Но эти заметки позволяют уловить основную канву душевного настроя.
Все «истинное» и «прекрасное» сосредоточено для Бальмонта в прошлом, бросающем отсветы своего величия на лики современности, в которой царит мещанство, пошлость, в измельченном виде сохранившие отвратительные черты разрушителей великой культуры. В письме В. Брюсову, хранящемся в Рукописном отделе Публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина, он пишет: «Пыль Теночтитлана, превращенного в трамвайную Мексику: город притихших, прожорливых, белоликих, обнищавших ацтеков, пьющих свою пульке в вонючих кварталах. Рвань, нищета, голоножие, каких не увидишь и в Москве. Тень Кортеса, христианского мусульманина, уничтожившего изваянные сны ацтеков и тольтеков! Да будут прокляты завоеватели, не щадящие камни… видеть мерзкий христианский собор на месте древнего храма, где молились Солнцу, но знать, что он стоит на зарытых памятниках таинственного искусства! О трижды, семью семьдесят раз мерзавцы европейцы! Роя канавы для удаления нечистот, в поганых улицах находят обломки скульптурного мира. Так нашли на улице Св. Терезы гигантскую голову мексиканского Люцифера, бога Утренней звезды и Вечерней звезды. Глядя на нее, нельзя не молиться».
Те же настроения и в книге «Змеиные цветы»: «Низкое обирательство. Масса европейцев, приехавших и приезжающих сюда для наживы» [302] и – далее: «Мир осквернен европейцами. Европейцы – бессовестные варвары. Их символ – тюрьма, магазин и трактир с бильярдом, сюртук и газетная философия» [303] . Этими снующими дельцами забит центр Мехико. Милее выглядят окраины, где в бедном люде и, конечно же, в идеализированных индейцах видятся ему приметы великой истории. «Мексиканцы не интересуются своим прошлым. Я говорю о буржуазии. Простые Indios, наоборот, постоянно посещают галереи Национального музея, хотя бродят там беспомощно» [304] .
302
Бальмонт К. Д. Змеиные цветы. С. 18.
303
Там же.
304
Там же. С. 20.
Этот характерный для записок Бальмонта мотив объясняет, почему к своему самому революционному сборнику «Песни мстителя» (1907), когда поэт подвергался травле из «своего» – декадентского – лагеря, уже живя в эмиграции (Бальмонт эмигрировал из России в конце 1905 г., опасаясь ареста), он предпослал «шаманский» малопонятный эпиграф из иероглифики майя [305] . Общий смысл его в связи со всем циклом состоит все в том же противопоставлении гнетущим силам царской России вольных, языческих и грозных сил народа. В заметках, вошедших в «Змеиные цветы», с мексиканской темой пересекается тема России. Вспомним, что Бальмонт побывал в Мексике в 1905 г., когда царил «в Москве кровавый дым» [306] . И с редкой проницательностью и напряженностью подлинного чувства среди цветистых рассуждений о чужой культуре вдруг звучат слова о России: «Я думал, что я буду способен всецело отдаться Древности. Нет, периодами я погружаюсь в чтение и созерцание, но вдруг снова боль, снова тоска. Мы, русские, проходим через такую школу, какая немногим выпадала на долю…» [307] Между двумя эмоциональными полюсами («в Москве кровавый дым» и памятники великой старины, необычная природа, мифология ацтеков и майя) и блуждает мысль Бальмонта.
305
Бальмонт К. Д. Стихотворения. С. 338.
306
Бальмонт К. Д. Змеиные цветы. С. 14.
307
Там же. С. 19.
Он основательно изучил наиболее авторитетные специальные труды того времени, среди них – книги по культуре майя К.-Ж. Дезире Шарне, О. Ле-Плонжона, У. Х. Холмса, работы мексиканского ученого Альфредо Чаверо, который помог ему организовать поездку на полуостров Юкатан. И ознакомившись с экспозициями Национального музея с помощью «одного из его кураторов» Николаса Леона, Бальмонт отправился в путешествие. Он посетил Куэрнаваку, Пуэблу, Оахаку, Паленке, Митлу, юкатанские Ушмаль и Чичен-Ицу и др. Конечно, у него не было специальных археологических или этнографических интересов, впечатления его были поэтически созерцательного характера, отозвавшись стихами и размышлениями на культурфилософские темы.
Мексиканские мотивы вошли в поэзию Бальмонта почти сразу же после возвращения в Европу, вспыхивая то отдельными искрами-образами, то стихотворениями и даже целыми циклами. Скажем, в получившем всеобщее одобрение сборнике «Фейные сказки» (1905), где преобладает тема России, мы вдруг встречаем уже знакомое сопоставление «своей» и «чужой» страны:
Береза родная со стволом серебристым,О тебе я в тропических чащах скучал…Но, тихонько качаясьНа тяжелом, чужом, мексиканском седле,Я душою дремал – и воздушно во мне расцвечаясь,Восставали родимые тени в серебряной мгле.308
Бальмонт К. Д. Стихотворения. С. 326.
А в стихотворении «Индийский тотем» из сборника «Злые чары. Книга заклятий» (1906) в «резной сложной колонне», скорее всего, описывается майяская стела. К этому сборнику (как и к «Песням мстителя», 1901) Бальмонт поставил эпиграфом туманные пророчества майя. Правда, здесь он оказался невольной жертвой мистификации, ибо пользовался переводами Ф.А де Ларошфуко, которые современные американисты расценивают как «фантастические» [309] . Поэтому, разумеется, нельзя считать переводами и помещенные в «Зовах древности» в разделе «Майя» три стихотворения, из которых и брались эпиграфы.
309
См.: «Пополь-Вух. Родословная владык Тотоникопана». Перевод с языка киче. Издание подготовил Р. В. Кинжалов. М.; Л.: АН СССР, 1959. С. 166; о переводе Бальмонтом «Пополь-Вуха» в интерпретации Ш. Э. Брассёра де Бурбура, осуществленном с французского языка, см.: там же, с. 166–167. И. С. Рождественская приводит сведения о том, что Бальмонт пользовался и испанскими источниками. См.: Русская литература. Л., 1975, № 2.
В 1908 г. вышел сборник «Птицы в воздухе», один из циклов которого озаглавлен «Майя», в него вошли стихотворения, строящиеся на «переливах» исторических и мифологических ассоциаций («Из страны Кветцалкоатла», «Изумрудная птица», «Мексиканский вечер» и др.).
Первый из его прозаических очерков о Мексике – «Страна красных цветов (Мексика)» [310] , в котором он знакомит читателей с некоторыми верховными божествами ацтекского пантеона. В том же, четвертом номере журнала «Искусства», где напечатан очерк, впервые опубликован фрагмент перевода из «Пополь-Вуха» («Книги народа») – книги индейцев киче, одного из немногих уцелевших эпических памятников мезоамериканской культуры.
310
Искусство. М., 1905. № 4.
В 1908 г. Бальмонт издал сборник прозаических эссе «Белые зарницы. Мысли и впечатления», содержавший размышления о древних цивилизациях и народном творчестве, как иноземном, так и русском, первая их часть – «Поэзия стихий» – о Мексике.
Возможно, читатели бальмонтовских «Белых зарниц» и «Зовов древности» нередко испытывали недоумение перед казавшимися прихотью авторской фантазии образами и малопонятными реалиями, тем более что речь шла о фактически впервые предлагавшемся русскому читателю особом материале. Поэт, как правило, не утруждал себя комментированием либо комментировал недостаточно подробно и ясно.
Красочный и по-своему проникновенный образ Мексики, который создал поэт в «Поэзии стихий», основан отчасти на мифологических, легендарных, а отчасти на исторических сведениях о происхождении ацтекских племен и их государства. Бальмонтовские ацтеки, народ воителей и «мечтателей-поэтов» [311] (а речь здесь идет о богатой гимнической поэзии ацтеков, которую Бальмонт издал в том же году в «Зовах древности»), странствуют, ведомые «птичкой-мушкой» колибри, пока не доходят до того места, где, следуя известному знамению (орел на кактусе пожирает змею), основывают свой город-государство Теночтитлан – будущий Мехико. Далее воссоздается последующая история, заканчивающаяся завоеванием ацтекских земель конкистадорами, которые, уничтожив государственность, не убили душу «народа-мечтателя»; она заснула, но предстоит пробуждение. «Есть на земле страна вечной Весны, она называется Мексикой. Есть страна в человеческой душе, где царит вечная юность, ее называют Мечтой» [312] . В наследовании прошлого – секрет будущего Мексики, «страны, которая просыпается… такой миг должен настать для сердца, знающего неисчерпаемую мощь Мечты» [313] . Столь неожиданное и актуальное толкование получают сначала казавшиеся туманными рассуждения, а образ Мексики, созданный Бальмонтом, который «ничего в мире не заметил, кроме своей души», оказывается проникнутым вполне историчными идеями скорого возрождения культуры, условия для которого создала мексиканская революция 1910–1917 гг.
311
Бальмонт К. Д. Белые зарницы. Мысли и впечатления. СПб.: Изд-во М. В. Пирожков, 1908. С. 19.
312
Там же. С. 15.
313
Там же. С. 16, 19.