Обреченность
Шрифт:
Председательствующий на кругу войсковой старшина Волошинов объявил:
— Господа! Предоставим слово Донскому атаману.
Зал дрогнул от взрыва аплодисментов.
И тут с шумом отворились двери. В зал вошел бывший есаул Николай Голубов, переметнувшийся на сторону красных. За его спиной маячили солдаты с красными лентами на смушковых папахах, перепоясанные пулеметными лентами матросы. В кармане полушубка Голубова — браунинг на боевом взводе.
— В Poccии произошла великая социальная революция, а вы тут штаны просиживаете! — крикнул
Делегаты встали. Остались сидеть лишь атаман Назаров и Евгений Волошинов.
— Не орать здесь! — сказал Назаров холодным ровным тоном. — Кто вы?
— Я, Голубов, командир отряда революционных бойцов. Выполняю распоряжения Донского казачьего комитета! — закричал Голубов, и сунул руку в карман полушубка.
Назарову показалось, что стоящий перед ним человек — пьян.
— Нет на Дону такой власти, господин командир революционного отряда. Земли Дона подчиняются решениям войскового круга и атамана.
Голубов стоял лицом к донскому атаману в своей лохматой папахе, полушубке без погон, перетянутом ремнями портупеи. Еще никогда Голубов не ощущал в себе такой страшной силы и ярости. Даже самому стало немного страшно от этого ощущения.
От слов атамана Голубова перекосило, он побледнел. Крикнул:
— Арестовать!
С атамана Назарова сорвали генеральские погоны, отняли шашку, ударили в лицо. Тут же стали крутить руки и Волошинову.
Арестованных отвели на гауптвахту. Прошла первая ночь. Утром затопали сапоги, захлопали тяжелые двери камер. Матросы и красногвардейцы все вели и вели новых арестованных. Привели архиерея Митрофания, генералов Усачева, Груднева, Исаева, полковников Ротта и Грузинова, десятки офицеров — войсковых старшин, есаулов, хорунжих.
В камере было холодно. Через разбитое стекло задувал холодный ветер. Назаров сидел в углу молча. Он не мог даже говорить, настолько велика была степень его потрясения. Полковник Ротт курил, стоя у решетчатого окна. Напрягая мышцы шеи, выталкивал изо рта колечки дыма. Хмыкнул:
— Нет! Ну, какой же мерзавец этот Голубов! — загасив окурок о подошву и шлепнув ладонями по голенищам сапог, изумленно покрутил головой.
— Вы же помните, господа, как на парадном смотре он подобрал с земли и поцеловал окурок, брошенный государем! А сейчас он, видите ли, командир революционного отряда!
— Вы отчасти правы, господин полковник, — подал голос Волошинов. — Я знал Голубова еще с Японской. На фронте он настоящим героем был. Более пятнадцати раз ранен. В полку слыл в полку первым разведчиком и первым же скандалистом. Начальство его чинами обнесло, вот он, обидевшись, и зачал с Подтелковым кашу варить. Про таких как Голубов говорят: на войне — герой, вне войны — преступник.
Остальные офицеры молчали, их сердца терзали неопределенность, страх, безнадежность.
На ночь Назаров устроился рядом с apxиepeeм, дряхлым и немощным. Укрыл его своей генеральской шинелью. В темной и тесной камере был слышен храп, густой, трудный, с присвистами, с
Изредка его вызывали на допрос. Чернявый следователь в круглых очках допрашивал его без особого усердия, нехотя, будто для проформы. Что-то чиркал у себя на листочках. Уходил не прощаясь.
Однажды в полночь в коридоре затопали сапоги, загремели винтовки.
Из камер вывели семерых: атамана Назарова, Волошинова, генералов Усачева, Груднева, Исаева, полковника Ротта и войскового старшину Тарарина.
В темном коридоре у стен жался полувзвод красногвардейцев. Старшим — матрос с рябоватым лицом. На груди, крест-накрест, пулеметные ленты, на поясе — маузер.
Загребая кривоватыми ногами в брюках-клеш, балтиец подметал заплеванный пол.
— Куда нас?
— Куда... Куда. В штаб Духонина! — хохотнул один из красногвардейцев.
Старший оборвал:
— Не мели чего не попадя. В тюрьму вас переводят. Пошевеливайтесь!
Вроде не обманул матросик. Повели той дорогой, что вела к тюрьме. Подмораживало. Под сапогами сильно хрустел ледковатый снежок. Прошли последний домик на окраине и вдруг свернули с тропинки, что вела к тюрьме. Впереди лежал ростовский тракт.
Послышалась команда.
— Стой!
За спиной клацнули затворы.
— Раздевайтесь!
Генерала Назарова словно что-то толкнуло в сердце. Обидно стало, как в детстве. Обманули. Неужели так и закончится жизнь?
Поднял глаза к небу. Вверху в россыпи синих звезд светил месяц. А близко, сбоку от него прислонилась яркая крупная Венера. И потеплело на сердце. Ведь когда-нибудь это закончится?! Люди устанут убивать, и установится порядок. И начнется жизнь как жизнь, как у всех людей.
Матрос уронил себе под ноги, чугунно-глухо:
— По врагам революции... — взмахнул маузером. — Пли!
Грянул залп, офицеры упали.
Подсвечивая себе заранее припасенным факелом, убийцы собрали в узлы одежду убитых. Переругиваясь и похохатывая ушли.
Прошло полтора часа. На месте казни зашевелился Волошинов. У него было прострелены бедро и левая рука. Прочь! Скорее прочь от этого места. Подальше от холодных трупов.
Белея в ночи исподним бельем, пополз наугад по тропинке. Дополз до ближайшей калитки. Дом иногородних Парапоновых. Пачкая кровью ступени, с трудом забрался на крыльцо. Из последних сил поскреб в дверь. Через дверь раздался тревожный женский голос:
— Кто там?
— Откройте... Прошу... Я — Волошинов.
— Не знаем мы никакого Волошинова.
— Я ранен. Христом богом молю, помогите!
Дверь не открыли. Волошинов потерял сознание, затих.
Хозяйка накинула платок. Крадучись выскользнула в ночь.
Волошинов пришел в себя от топота копыт, конского ржания. Перед крыльцом трое верховых — казаки Петр Никулин, Василий Абрамов, Пшеничнов.
Соскочили с коней. Никулин сбросил с плеча винтовку, прижал приклад к плечу.