Обреченные на смерть
Шрифт:
— Я видел детей. Стрельбы не будет. У меня самого есть дети.
Взгляд Гарри Файна выражал сомнение. Санты тоже были наслышаны о всяких психопатах и маньяках. Однако он вздохнул и кивнул. Файн завернул остатки сэндвича в салфетку, заткнул бутылку с апельсиновым соком пробкой и встал со своего складного стула. Он поставил бутылку и положил сэндвич в небольшой шкафчик. Из глубокого кармана своих мешковатых штанов извлек ручные часы без ремешка, посмотрел, сколько на них было времени, положил часы опять в карман и пошел к двери, напротив той, через которую
Каллен подошел к нему.
— Ты сказал, что у тебя есть дети. Бывал здесь раньше?
— Там есть прилавок, где продаются открытки, — сказал Каллен, довольный тем, что его проверяют. — Открытки, на которых дети с Санта Клаусом.
Гарри Файн с облегчением посмотрел на него:
— Слева от прилавка проход к лифту, а справа — лестница. Там написано: выход. Но они не выпускают людей через него, потому что хотят, чтобы те шли через магазин. Эта лестница ведет вниз на улицу. Это точно. Может быть, там есть проход в подвальный этаж. Я не знаю, но это возможно.
Каллен положил руку на плечо Гарри Файна.
— Спасибо, Гарри.
Файн пожал плечами:
— Если мне потребуется помощь, где я могу тебя найти?
— Позвони в справочное бюро департамента полиции. Там знают, где меня найти.
Каллен взялся за ручку двери, потом отдернул ее:
— Да, вот еще что, Гарри. Я насчет своих детей. Я тут попал в один переплет, и у меня не было времени купить им рождественские подарки. У тебя есть тут кто-нибудь, кто мог бы купить и отвезти эти подарки?
— Может, есть, а может, и нет. Что тебе нужно?
— Мой сын хочет хоккейные перчатки. Я не знаю, что хочет моя дочь.
— Что ты хочешь, Джо?
Каллен подумал минуту.
— Моя дочь…
— Да?
— Много лет назад, когда ей было шесть лет — теперь ей четырнадцать, — моя дочка сочинила стихотворение: «Кто зажигает луну? Кто сделал звезды и солнце? Кто сотворил этот мир? Почему существуют коровы и мыши?»
Файн засмеялся:
— Почему существуют мыши?
— У меня есть близкий друг. Он тоже коп.
— Твой товарищ по работе? — спросил Файн.
— Не товарищ по работе, а мой начальник. Но он мой старый друг тем не менее. Он сделал что-то, чего я не могу понять, и я…
— Хочешь знать почему?
— Да.
Файн покачал головой:
— Ничем не могу помочь тебе. Это не мое дело. Ты должен это знать. Не хочу обидеть тебя, приятель, но это не мое дело.
— Да. Я думаю, что это не твое дело.
— У нас в магазине есть всякое дерьмо, которое любят люди, этого у нас хватает. Но ответы на вопросы? Извини.
— Хорошо. Я понял.
Файн ткнул Каллена в грудь:
— Эй, послушай, приятель. Ты пришел и задаешь мне вопросы. Я тебя не искал. Мне от тебя ничего не нужно. Так что давай вали отсюда.
— Счастливого Рождества.
Глава 26
— Если не считать нынешнего, — говорила Энн, — какое было самое плохое Рождество в твоей жизни?
— В 1976 году, — отвечала Мейбл Паркер, — мне тогда только что исполнилось тридцать лет, и я поехала в Аспен на две недели вместе с Гарри Гринштайном, доктором Гарри Гринштайном из нью-йоркского Корнельского медицинского центра. Он был очень красивый. Похож на Роберта Редфорда, только был брюнетом. Умный, обладающий чувством юмора, хорошо сложенный. Отличный лыжник и не пижон. У него только что закончился продолжительный роман с одной женщиной, с которой он познакомился в институте. Она вычислила каким-то образом, где он находится, и прибыла туда в середине первой недели нашего пребывания в Аспене и стала настаивать, чтобы он вернулся в Нью-Йорк.
Он поехал на два дня, сказав мне, что ему нужно срочно съездить по работе.
Пока его не было, я переспала с одним инструктором по лыжному спорту. Знаешь, как это было в семидесятых: если кто-то бросал тебя, ты тут же находила кого-то другого. Инструктора звали Скип Гейнс. Прошлым летом я видела его фотографию в одном из журналов. Теперь он стал звездой. В постели он был очень хорош.
Доктор Гарри вернулся в субботу. Когда мы начали трахаться, я почувствовала, что от него пахнет его любовницей. Я укусила его за член, чтобы он понял, что я знаю — он врет мне. В тот же вечер я улетела домой. Это было накануне Рождества. В самолете все ко мне очень хорошо относились — наверное, они догадывались, что со мной произошло. Мы устроили небольшую вечеринку. Во всем самолете было всего двадцать или тридцать человек. Получилось довольно мило.
Через два года доктор Гарри женился (я прочитала об этом в «Таймс»), но не на своей прежней подруге, а на женщине, которая владела несколькими бутиками в Истсайде. А как насчет тебя?
— У меня ничего такого драматического не было, — сказала Энн. — Я часто езжу домой на Рождество. Мать готовит, мы с братом едим и играем в джин, отец смотрит футбол.
— Я думаю, что Джо проводит Рождество со своими детьми, — заметила Мейбл. — Или мы не говорим о Джо?
— Мы можем говорить о ком угодно, — сказала Энн. — Мы скоро умрем. Ведь таков сценарий, не так ли? Когда я, будучи еще девочкой, впервые увидела это слово, я подумала, что оно произносится: сина-рио.
Они избегали строить какие-то предположения о сценарии. Они находились в мрачноватом кабинете с металлическим столом и металлическими стульями. На полу постелен относительно новый ковер. И это было все — ни телефона, ни полок с папками, ни календаря на стене. Ящики стола пусты, за исключением верхнего, в котором лежала резиновая лента, монетка достоинством в один пенни, пакетик конфет и листок бумаги — такие вещи можно обнаружить в верхнем ящике любого металлического стола. Окон не было, только тяжелая металлическая дверь, которая с грохотом открывалась и закрывалась. Под потолком горели две стопятидесятиваттные лампочки. Свет был слишком яркий, и поэтому Энн встала на стул и начала выкручивать одну из лампочек.