Обреченный мост
Шрифт:
«Нет, в каких-то компрометирующих обстоятельствах видел я этих… Брэтиану и Одоевского», — бросил потёртые краснокожие книжицы на бюрократический стол Эрих. И поэтому не стал торопиться отправлять военнопленных на проверку в отдел 1С 17-й армии.
Впрочем, имел право не отправлять.
Если пленные не были носителями особо ценной информации, а также не вызывали особенных подозрений — можно всё делать самим. Проверка, вернее, установка личных данных, входила и в функции «Geheime Feldpolizei», каковой комендатурой и командовал оберстлейтнант Мёльде.
— В
«Может, припомнится как-то само собой или по поводу…» Всё равно никаких особенно ценных сведений, таких из-за которых непременно следовало бы волочь их в контрразведку 17-й армии, перебежчики не сообщили. Номера своих частей? — так в контрразведке Альмендигера их и без того знали до ротно-полковых подробностей, а то что русских войск на Таманском берегу, как выразился рядовой Дину Брэтиану: «До хрена!» — это знает даже его секретарша, хоть и пошла на войну только, чтоб выйти замуж… и нельзя сказать, чтоб неудачно: уже трижды овдовела.
Камеры вполне достаточно для того, чтобы «пока что» подержать перебежчиков. До выяснения их дальнейшей судьбы, или прояснения памяти полицай-комиссара.
Странное дело, в подвалах «Feldkommandantur 676 Kertsch» до сих пор царил дух Дома пионеров. По недосмотру новых хозяев или местного истопника из числа «Хиви», по углам камер до сих пор пылилась дровяными завалами пожелтелая наглядная агитация красногалстучного детства. Сосланная от старости или идеологической невыдержанности на свалку истории, она всё равно до сих пор должна была укреплять заключённых в духе благодарности к товарищу Сталину за вот такие фанерные аэропланы и знания ядовитых грибов. А может, даже способствовать нахождению товарищей по подполью, согласно «плану пионерской цепочки».
— Послушайте, Саша, а вы обещали «твёрдо стоять за дело Ленина тире…»? — спросил «рядовой Брэтиану» «сержанта Одоевского», рассматривая схему того, как должна была некая звеньевая Тоня Иванова собирать своих пионеров по тревоге.
Разговаривать они, вдвоём в камере, могли вполне свободно.
С тех пор как мирное население Керчи было выселено, разогнано, а в немалой степени и уничтожено, камеры центральной комендатуры заселялись не так часто — некого уже было «тащить и не пущать». Гораздо населённее была даже немецкая гауптвахта, «предбанник» которой гудел чуть далее по сумрачному коридору гортанными голосами.
— Обещал, — ответил наконец капитан Новик, сидевший посреди классической камеры на одиноком столбике. Этакий акт милосердия: при запрете сидеть можно хоть задом привалиться. — Прошу заметить, «перед лицом своих товарищей», — задумчиво продолжил он, явно думая о чём-то ином.
— Так что ж вы, извиняюсь, расселись перед делом Ленина-Сталина, а не стоите за него, как положено? — с прокурорской укоризной нахмурился Войткевич, заложив руки за спину.
— Жду… — по-прежнему лаконично, будто отмахнувшись, ответил Новик.
— А вдруг он не придёт? — уже серьёзно и не столько капитана, сколько себя самого спросил Яков.
Но он пришёл-таки.
Правда,
Сначала музейный смотритель и по совместительству немецкий староста «Колонки» доктор исторических наук М.Ф. Бурцев сунул свою извечно всклокоченную, то бишь, хрестоматийно-профессорскую головёнку в двери бывшего методического кабинета.
— Опять попрошайничать пришли, — с ходу и без особых церемоний приветствовал его Эрих, едва оторвав взгляд от текущих бумаг. — Надоели, ей-богу! Своих дел…
В том и состояла особая изысканность, чтобы не сказать извращённость замысла, что уж кто-кто, а оберстлейтнант Мёльде был «покровителем муз» в последнюю очередь. И не будь специального, чтобы не сказать, пристрастного внимания Берлина к Керченскому археологическому музею, то он бы без зазрения совести разместил в редкостно уцелевшем здании что-нибудь более полезное Рейху. Госпиталь, например, или офицерский клуб, где античные статуи смотрелись бы куда уместнее. Но Берлин, Берлин…
И в этот раз этот, то ли музеефицированный, то ли мумифицированный старикашка с лёгкостью парировал на нечистом, но вполне вразумительном немецком:
— Я, знаете ли, тоже не в восторге от своей сегодняшней деятельности.
И в ответ на изумлённый и теперь уже пристальный взгляд полицай-комиссара, добил, как таракана припечатал гербовой печатью:
— Но комиссия Геринга поторапливает с эвакуацией ценностей.
— Ну, так и поторапливайтесь, — понимающе хмыкнул Эрих. — И рекомендую делать это с радостью, а то я начну думать, что вы тянете резину в надежде на приход русских.
— Что, согласитесь, тоже не слишком веселенькая перспектива, — музейной крысой шмыгнул старикашка в кабинет. — В моём-то положении.
— С вас станется, — проворчал оберстлейтнант. — С вашим русским патриотизмом.
Он с чуть большим любопытством посмотрел, как с привычным достоинством, но всё же зажато как-то, профессор Бурцев мостится на краешке стула и пытается забросить ногу за ногу в подстреленных штанинах.
— И советовал бы вам больше надеяться на то, что я отправлю вас в Рейх в качестве каталога и сопроводителя коллекции, — не отрывая взгляда от застиранных и не по сезону тонких носок, продолжил поучать полицай-комиссар. — Чем на то, что в НКВД перед расстрелом вам пожмут руку в знак признательности за спасение экспонатов.
— Это уж вряд ли, — отмахнулся профессор, как будто полицай-комиссар сказал совершенную глупость.
Вот только в какой именно момент своего тезиса? Прочитать это в безмятежно-скорбящем взгляде профессора было невозможно.
— В таком случае, какого чёрта вам от меня надо? — отложив наконец бумаги, нехотя поинтересовался полицай-комиссар.
— И даже двух, — тут же подхватил Михаил Федотович. — Я слышал, вам завезли.
— Чертей, что ли? — недоуменно поморщился Мёльде, рефлекторно придерживая щеку, обезображенную свежим ожоговым шрамом.