Обреченный странник
Шрифт:
Вечером, когда за ужином собрались все Зубаревы и иванов тесть, Карамышев, мать осторожно спросила:
— Как дальше жить станем, Вань?
— А как ране жили, то и дальше та кже пойдем, — беспечно ответил Иван, но весь напрягся, предчувствуя начало серьезного разговора. Он покосился на Андрея Андреевича, у которого выразительно двигался вверх–вниз кадык, когда он подносил очередную ложку супа ко рту. Несколько раз осторожно стрельнули глазами на Ивана и Катерина с Антониной, но тоже молча продолжали есть, не вступая в разговор.
— Ты бы, Ванюша, хоть бы сказал, что будешь
— Ага, пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву, — не вытерпел Иван, скрипнув зубами. — Или ты их, сродственников своих, худо знаешь? Да они друг у дружки готовы последний кусок вырвать. А меня собрались и вовсе под опеку брать. Вы, поди, все и слышали, — обратился он к Карамышеву.
— Слышал, — согласился тот, проглатывая суп, — да только кое в чем я на их стороне. Они люди хоть и своекорыстные, но тебе, Ваня, верно указали: нельзя отцовское дело на ветер в распыл полный пускать. Остепенись, пока не поздно.
— Во, — вздохнул Иван, — всем я поперек дороги. Все за меня решили, как я жить должен, чем заниматься. А меня вы спросили?! — с силой ударил он ложкой по столу так, что кошка, сидевшая на коленях у Катерины, соскочила и бросилась прочь из комнаты.
— Чего разбушевался, Иван? — спросила его сестра, оправляя платье. Слушай старших да на ус мотай…
— А мне он вчера сказал, чтоб с вами, батюшка, ехала, — заплакала Антонина, — мол, дом продавать будет…
— Дом? Продавать? — всплеснула руками Варвара Григорьевна и чуть привстала со своего места. — Шутишь, Иван? А я на старости лет куды денусь? В богадельню идти прикажешь?
— Правду вчерась Васька Пименов сказал: одну девку соломенной вдовой оставил, а теперь и законную жену свою из дому гонишь, — покачал головой Карамышев, — прав Михаил Яковлевич, когда говорил, что под опеку тебя взять требуется. Точно говорю: все, что отец копил, по ветру пустишь, как есть, пустишь.
Иван, набычась, переводя взгляд с одного из говорящих на другого, молчал. Он и сам переживал, сердце сжималось, когда думал, как мать со всеми пожитками отправится к Катерине, в Тару, коль та еще согласится принять ее. Но иного выхода у него просто не было.
— Маму, поди, ко мне сбагришь? — сестра, словно угадала его мысли. Сами живем, как на постоялом дворе, мужа собираются на линию, в крепость, на службу перевести.
— Ничего, Катенька, — негромко запричитала Варвара Григорьевна, — я в уголке помещусь, дадите мне какую ни есть подстилку, и лягу. Может, сундук у вас для меня найдется. Ох, Васенька–а–а… — затянула она во весь голос, поворотясь к окну, словно покойный муж мог увидеть ее, — знал бы ты, что на старости лет мне родный сынок уготовил, не оставил бы меня одну. Васенька! Голубчик ты мой милый! Три десятка лет с тобой прожили, и кто знал, кто думал, где мне последние годки провести придется! Не лежать мне в земле рядом с тобой…
— Хватит! — вскочил, не выдержав, Иван. — Никто вас, мама, не гонит. Живите. Все одно дом за долги заберут. А мне, не ровен час, придется в долговой тюрьме сидеть. Тогда как?
— Да что ты такое говоришь? — мать перестала плакать и внимательно посмотрела на сына. — Почему тебя в тюрьму заберут? После отца вон сколь всего–то осталось…
— А про то вы, мама, не знали, что долгов после батюшки почти на тыщу рублей осталось? Мы давеча с Андреем Андреевичем прикинули, как есть, тыща выходит. А товары еще он брал на пару с Михаилом, за них отдавать надобно. Приказчику платить, подати разные. За дом наш больших денег нынче никто не даст, а взаймы брать тем более не у кого. Моя бы воля, так живите здесь, сколь требуется, да, видать, не судьба…
— А Михаил что сказал? Поможет?
— Ага, догонит и еще добавит. Михаил твой под опеку меня взять хотел, а как про долги узнал, то передумал.
— Чего же батюшка не говорил нам о том? — спросила Катерина.
— И сказал бы, так что с того? — начал говорить более спокойно Иван.
— То–то он последнее время все невеселый ходил, — опять всхлипнула мать. — Когда же он успел таких долгов наделать?
— Наделаешь тут… — отодвинул от себя пустую тарелку Карамышев. — Со мной власти вон как поступили: был дом — и не стало. Спасибо вам, что приютили.
— А вы, Андрей Андреевич, про деревеньку скажите, которую отец на вас переписал. Расскажите, каков уговор был промеж вас, — направил на него указательный палец Иван.
— Чего деревенька? — опустил Карамышев глаза в стол. — Продал мне ее Василий Павлович, и все тут. У меня на то и купчая имеется. Моя деревенька.
— Где же тогда деньги, что вы ему уплатили? — горячился Иван. Скажите, чем вы ему плату внесли: серебром или бумагами какими?
— Не твоего ума дело, чем я отцу твоему платил. А куды деньги те делись, то мне неизвестно. Может, ты их в Москве и спустил.
— Ладно, пусть мое слово за мной останется, — со злостью выдохнул Иван, — забирайте Тоньку с собой, а ужо потом поговорим, поговорим…
— А ты меня не стращай, видали мы таких! — взвился неожиданно Карамышев, и его тощее тело изогнулось, словно гусиная шея. — Собирайся, Тонюшка, завтра же и поедем. Пущай они тут остаются, — и он поднялся из–за стола. — Спасибо за хлеб–соль, хоть тем пока не корите. Пошли, дочь.
— Чего вы ссоритесь? Ну, чего ссоритесь? — поднялась вслед за ним мать. — Чайку–то не попили, Андрей Андреевич, сейчас кликну, чтоб несли.
— Не нужен мне ваш чай, свой дома попью, — сердито отозвался Карамышев. Антонина поднялась вслед за отцом и беспомощно смотрела то на него, то на мужа, не зная, как поступить. Встала из–за стола и Катерина, со слезой в голосе заговорила: — Что же ты, Вань, делаешь? И мать, и жену из дома гонишь? Одумайся, пока не поздно.
Иван и сам понял, что наговорил лишку, но остановиться не мог, в нем проснулась неожиданно ярость на все и вся, и он, заскрипев зубами, выдохнул:
— Да я бы рад по–доброму. А как? И дом, и лавку все одно за долги возьмут, сам я до лета подожду и сызнова на Урал поеду. А вас куда?