Обретение ада
Шрифт:
Он сидел в своем автомобиле, положив голову на руль, и чувствовал, как ласковые руки Сандры касаются его плеча. Он понимал, что нужно что-то сказать, попытаться объяснить, помочь женщине преодолеть это состояние растерянности и ужаса перед неведомым. Но он молчал. И молчание становилось с каждой минутой все страшнее и страшнее. Словно сама жизнь по капле выходила из них. А вместе с жизнью уходила и любовь.
— Если хочешь, — вдруг сказала она, я полечу с тобой в Европу.
Он стиснул зубы. Если сейчас он что-нибудь скажет, все будет кончено.
Он должен будет что-то объяснять. А ничего
— Ты не хочешь, — поняла женщина, убирая наконец свои руки. Потом спросила:
— Когда ты должен лететь?
— Наверное, завтра, — это он сумел произнести каким-то чужим голосом.
— Я не знаю, что с тобой происходит, — начала торопливо говорить она, словно опасаясь, что может не успеть, — и даже боюсь гадать на эту тему. Но я знаю одно, Кемаль, я не смогу без тебя жить. Понимаешь, не смогу. Я тебя очень люблю.
Она впервые говорила такие слова. Словно своим долгим молчанием он сломал ее гордость, и теперь рядом с ним была не известный адвокат, не бывший вице-губернатор штата, не конгрессмен Соединенных Штатов, а просто женщина, ждущая его ответа. А он снова молчал. И ломал сильнее, словно задавшись целью заставить ее принять в этот вечер максимальную дозу боли. И он, чувствуя, как зашкаливает этот чудовищный дозиметр боли, просто протянул руку и, обняв ее, осторожно привлек к себе. Поцелуй был долгим. И прощальным. Она снова это почувствовала. Но предел унижения ее гордости был уже пройден. И она не стала спрашивать, почему. Словно предчувствуя, что и на этот вопрос не получит ответа.
— Поедем куда-нибудь, — вдруг попросила она, — я не хочу возвращаться в отель. Сегодняшнюю ночь ты можешь мне подарить?
Вместо ответа он развернул автомобиль. А потом была такая длинная и такая короткая ночь. В эту ночь они любили друг друга, как могут любить еще немногие, оставшиеся в этом технократическом мире люди. Ибо, став венцом Вселенной, человек не сделал лучше среду своего обитания. И сам не сделался лучше. В эту ночь они были вдвоем.
Больше они не говорили. Им это было просто не нужно. На одну-единственную ночь в своей жизни они стали телепатами. Всеобъемлющая любовь и ужас расставания стали мощными катализаторами, обострившими все чувства до предела.
Они гуляли по улицам города, меняли кафе, говорили о чем-то с официантами и барменами. Но все это была лишь мишура. На самом деле они говорили в эту ночь только друг с другом. Это было пиршество любви и похороны любви. Под утро они, забравшись в какой-то кемпинг, неистово отдались любви, словно сбросив с себя груз своих сорока с лишним лет.
Это была ночь вдохновения и любви, горя и расставания. Ночь, смешавшая все их прежние представления. Даже более чем раскованная, в постели Сандра Лурье стала демоном. Даже более чем опытный, Кемаль Аслан стал волшебником. Они доводили друг друга до экстаза и замирали в тревожном ожидании предвкушения удовольствия, которое доставляли друг другу. Ибо высшее наслаждение в постели — это дарить радость своему партнеру. Чувствовать, как его тело бурно содрогается от наслаждения и восторга перед тем неведомым животным инстинктом, который так прочно сидит в каждом из людей.
В эту ночь они любили друг друга. Он целовал каждый сантиметр ее тела, словно прощаясь с этой жизнью, отдавая последнее «прости» любимой женщине. Она целовала каждый сантиметр его тела, словно пытаясь понять эту неведомую силу, спрятанную в любимом человеке и заставлявшую его идти на такие страдания. В какой-то момент Кемаль даже решил статься. Но даже во время яростного противостояния он понимал — это нереально. Разум и чувства отказывались сливаться в одно целое. И это сильнее всего чувствовала сама Сандра.
Но все равно в эту ночь они любили друг друга. Это было их вызовом и их расставанием. Это было их прощанием и последним свиданием. Эту ночь им словно подарили небожители, и они были благодарны судьбе за этот подарок. В конце концов, не так уж много людей на Земле, переживших подобную ночь.
А утром он отвез ее в аэропорт. Она попрощалась с ним привычно сухо, как часто это делала на людях. И попросила позвонить, когда он вернется из Европы, словно между ними ничего не произошло. И ушла. Ушла, не оглядываясь, заставляя себя идти привычно прямо, гордо, подняв голову. Уже у самой стойки она все-таки обернулась. И, обернувшись, увидела слезы в его глазах. Или это ей показалось? Она этого так никогда и не узнает.
София. Болгария. 23–24 января 1991 года
В это утро в Софию позвонил сам Милт Берден [5] легендарный руководитель советского отдела ЦРУ. В Лэнгли говорили, что он знал жизнь советских людей гораздо лучше, чем все последние генеральные секретари коммунистической партии. Берден позвонил на квартиру, где Тернер и Райт остановились.
— Что у вас происходит, ребята? — спросил Берден своим характерным глуховатым голосом. — Может, вы мне объясните? Какого загулявшего типа вы опять ищете? Мы целыми днями сидим над записками нашим шефам по поводу ситуации с этим арабом, а вы гуляете по Болгарии.
5
Милт Берден — последний руководитель советского отдела 5, работавшего до распада СССР в 1991 году. (Прим. авт.)
У Бердена наверняка был подключен к телефону специальный шифратор, искажающий его голос. Но, даже несмотря на это, Милт говорил так, словно его прослушивали все контрразведки мира. Тернер понял, что имел в виду руководитель отдела. Арабом он, конечно, называл Саддама Хусейна, записками — аналитические материалы, а загулявшим типом — советского агента-нелегала.
— Пытаемся что-то сделать, — пробормотал Тернер.
— У меня сидит рядом Арт Бэннон. По-моему, вы валяете дурака, ребята.
— Но, сэр…
— Никаких возражений. Сегодня вылетаете обратно. Я сам доложу нашему шефу о своем решении. Он имел в виду Эшби.
— Хорошо, — к достоинствам Тернера относилось некоторое понимание того момента, что с Берденом лучше не спорить. Это был не Бэннон и даже не Эшби.
— Я думаю, мы сумеем решить все наши проблемы на месте, — подчеркнуто добродушным тоном выговорил Берден. — А ты как думаешь?
— Кажется, я вообще перестал думать, — пробормотал Тернер.
— Ты что-то сказал или мне послышалось?