Обретешь в бою
Шрифт:
О выпуске первой плавки с шестой печи Рудаев никого не оповещал и приурочил его на ночное время, чтобы поменьше толклось на площадке посторонних. Но потом пожалел — в этом отсутствии людей было что-то зловещее.
— Словно тати в нощи, — покачав головой, буркнул Серафим Гаврилович.
Замерили прибором температуру металла. Он был достаточно хорошо нагрет, но Серафим Гаврилович заставил подручного по старинке слить пробу на плиту.
Металл с подвижностью воды растекся по чугунной плите и надежно приварился к ней.
— Поехали! —
Подручный побежал к отверстию пускать плавку.
Прошло несколько минут. За печью показалось облачко бурого дыма. Мгновенно оно разрослось, рванулось вверх и тут же рассеялось, уступив место ярчайшему свету, который словно поджег весь пролет.
Когда металл вышел из печи, отец и сын принялись осматривать подину. Она сохранила первозданную форму, была удивительно ровной, глянцевито-гладкой.
— Спасибо, батя, — прочувствованно сказал Рудаев, но руку пожал по-чужому — коротко и крепко.
— Хороший начальник за такую работенку премийку выписывает, — подначил сына Серафим Гаврилович. — Только от тебя разве дождешься? Вот выговоряку — на это ты быстрый: смотрите, люди добрые, какой я объективный, отца родного не щажу. А ты ручку сунул. Как барин. Снизошел.
— Выпишу, — пообещал сын.
Было в цехе тяжело донельзя, стало еще тяжелее. Долго простаивали печи с готовыми плавками, теперь начали простаивать еще дольше. Рудаев шел на всевозможные ухищрения. Одну за другой останавливал печи на ремонты подин — хоть восемь часов передышки, сбавил вес завалки на печах, чтобы можно было доливать их чугуном, не допуская перегруза, и запретил использовать не только кислород, но и сжатый воздух. Он искал спасения в затяжке плавок.
Троилин, казалось, совершенно забыл о Рудаеве и тем самым как бы снял с себя ответственность за его действия. Появиться и промолчать — означало бы одобрить решения начальника, а отменить их не рисковал.
Еще не было такого у Рудаева, чтобы встречал он Новый год, как в этот раз, — в цехе. Прошел по печам, поздравил сталеваров с наступающим праздником, отпустил без рапорта, а сам остался с новой сменой. Дела были настолько плохи, что ноги не несли домой, — на шестой печи готовая плавка сидела уже три часа, для новой подины это особенно опасно.
Правильнее всего было бы выпустить плавку и остановить печь. Но выпустил — и передумал. Первого января никого нигде не найдешь и никого этим не проймешь. Придется остановить завтра.
Он прошел в кабинет, лег на диван и сразу заснул. Чуть свет появился в цехе Серафим Гаврилович.
— Поехали новоселье справлять, что ли?
— Какое там новоселье… У меня даже стула нет.
— Было бы пол-литра. На подоконнике выпить можно. Традиция.
Рудаев подумал, что отцу просто хочется посмотреть его квартиру, и уступил.
Приехали, поднялись на пятый этаж. Рудаев открыл дверь. В прихожей половичок, вешалка с
— Иди, иди, — усмехнулся Серафим Гаврилович и подтолкнул сына.
Одна комната была обставлена. Все, что принадлежало ему там, в отцовском доме, было перевезено сюда. Кровать, допотопный шкаф для одежды с колончатыми выступами по бокам, письменный стол.
— Вторую будешь по своему вкусу обставлять, — сказал Серафим Гаврилович. — Теперь все на модернах помешаны. А по мне лучше старой вещи нет.
Серафим Гаврилович повел сына на кухню. В новеньком шкафчике — посуда, ножи, вилки, ложки, всего понемногу, но все, что необходимо в доме. Даже штопор и консервный нож. Банки с солеными огурцами, с помидорами. На плите кастрюля с борщом и жаркое — традиционная еда рудаевского дома, источающая мучительно аппетитный аромат.
Серафим Гаврилович достал бутылку коньяка, да не простого, а марочного, нарезал колбасы, сыра, сала и принялся разогревать жаркое.
Сын растроганно следил за тем, как суетится отец, — не привык к такой его заботе.
— Кто всем этим занимался? — спросил.
— Женя со Степаном Онуфриевичем помогли перевезти и расставить вещи, пол я вымыл, остальное — мать. Прости, если что не так.
— Спасибо, батя.
Выпили по рюмочке, закусили, еще выпили, еще закусили, и Серафима Гавриловича потянуло на доверительный разговор.
— Женился бы ты, Боря.
— Это ты со своего голоса или с материнского поешь?
— Дуэтом.
— Дуэт в сольном исполнении, — рассмеялся Рудаев. — Невесты подходящей нет.
— Хо-хо, так я тебе и поверю. А Дина Платоновна? Чего хитрить-то с отцом?
Рудаев даже поперхнулся от неожиданности.
— С чего это ты взял?
— А я что, не вижу, как ты на нее смотришь?
— Мало ли как я смотрю. Важно, как она смотрит.
— Скажите пожалуйста! — возмутился Серафим Гаврилович. — А чем ты не вышел? Да такие парни наперечет!
— Говорит, характер у меня неважнецкий, в отца пошел.
— Характер, правда… подкачал. Только неужели из-за этого? — Серафим Гаврилович долго смотрел в пол, что-то бубнил про себя, крутил головой: — Что ж, тогда из Парижа выпишем.
— При чем тут Париж? — не понял Рудаев.
— Жаклина скоро приедет.
— Одна, что ли?
— Всем семейством возвращаются. Чем не невеста? Молода, скажешь? А я считаю самое как раз. Несерьезная? Так за два года могла и поумнеть. Два года на чужбине — все равно что десять на родине. — Серафим Гаврилович придвинул стул поближе к сыну, положил руку ему на колено. — Знаешь, Боря, мать мне про Жаклину все уши прожужжала. Такая, да сякая, да ласковая, как котенок, да подхватная — все у нее в руках горит. А я… А у меня сердце, признаться, на Лагутину настроилось. Как увижу вас рядом — ну такая подходящая пара, ей-богу.