Обретешь в бою
Шрифт:
Рапорт он провел спокойно, деловито и быстро. Пожелал хорошо отдохнуть, набраться сил для завтрашнего дня. Такое с ним случалось невероятно редко и сразу было отнесено на счет Аллы. Она поймала на себе несколько лукаво-многозначительных взглядов и была счастлива и горда.
Но радость оказалась преждевременной. Гребенщиков попросил ее задержаться.
Дождавшись, когда ушел последний человек, сказал вежливо, но подчеркнуто официально:
— Алла, я освобождаю тебя от присутствия на рапортах в те дни, когда в лаборатории никаких ЧП.
— Это разрешение следует понимать как запрещение присутствовать на рапортах?
— Если
— Но почему?
— Я не всегда считаю нужным объяснять мотивы своих распоряжений.
— А тебе самому эти мотивы достаточно понятны?
— Прошу держаться в рамках субординации. Здесь ты — моя подчиненная. — Губы Гребенщикова пустились в пляс.
— А ты не обратил внимания, что твои подчиненные уже не те, какими оставил?
— Не беспокойся, это фрондерство с них быстро сойдет. Итак, договорились?
Аллу смешила и раздражала форма беседы, но, поскольку она была навязана мужем, пришлось принять ее.
— Нет, — сказала она, глядя ему прямо в глаза. — Я использую права, которые мне предоставлены.
— Тогда я использую права, которые устанавливает трудовое законодательство. Лица, связанные родственными узами, не могут работать в положении соподчинения.
— Вы немного отстали от событий, Андрей Леонидович, — все еще внешне спокойно, но уже закипая, произнесла Алла. — Экспресс-лаборатория передана в ваше отсутствие в ведение центральной химической лаборатории.
Гребенщиков задумался. Но ненадолго.
— Не беда, я заберу ее обратно.
— Андрей!..
Она ушла потрясенная. Так великолепно разыграть из себя чужого! А не чужой ли он в действительности? Что если он дома разыгрывает роль своего? И где он настоящий? А угроза вернуть себе лабораторию! Он сможет. Он все сможет, если захочет. Все, кроме одного, — научиться вести себя достойно.
Вечером Алла попыталась вернуться к разговору, начатому в цехе, но муж категорически воспротивился — он не собирается нарушать железную традицию: в цехе у него нет дома, в доме нет цеха.
И тогда она сделала то, чего никогда не делала раньше. Оделась, не сказав ни слова, вышла, села в машину и уехала. Остановилась у телефонной будки, позвонила Лагутиной — нужно немедленно переговорить.
Когда Алла подъехала к домику на Вишневой, Лагутина стояла у калитки в шубке, шапочке и ежилась от холода, хотя было чуть ниже нуля. Она извинилась, что не может принять у себя, села рядом с Аллой, и они поехали по улицам, выбирая место, где удобно было бы спокойно постоять. На главной — запрещено, боковые — узкие, могут толкнуть. Алла покружила вокруг жилого массива и приткнула машину в углу большого двора.
Только сейчас, вглядевшись в лицо Лагутиной, увидела, что с нею что-то неладно. Припухшие веки, страдальчески сжатые губы.
— Хороша? — спросила Лагутина.
И Алле, приехавшей за утешением и советом, стало стыдно перед этой по сути очень мало знакомой женщиной, у которой, очевидно, свои неприятности, свое горе. Она не подыскивала слов утешения, не зная, что случилось у Лагутиной, а расспрашивать сочла бестактным. Хотя собственные огорчения теперь показались ей не такими уж страшными в сравнении с теми, какие бывают в семьях, все же она поведала обо всем, что ее тревожило, что наводило на грустные мысли.
— Я попробую поговорить с Подобедом. И с Троилиным. Думаю,
Глава 16
Поезд Москва — Приморск останавливается у рабочего поселка только на одну минуту. Этого достаточно, чтобы успеть сойти. Посадки тут нет — ну кто вздумает ехать пассажирским поездом каких-то два километра до конечной станции. Но Иронделей решили встречать именно здесь — отсюда до их дома рукой подать.
Еще год назад на этом месте вовсе не было остановки. Ирондели не подготовились к высадке, и чтобы задержать поезд, группа людей стала прямо на рельсах. Напрасно машинист грозил кулаком и бранился. Пока пассажиры из третьего вагона не выбрались на дощатый перрон, путь так и не освободили.
Встречал Иронделей весь поселок, встречали даже те, с кем они были знакомы только шапочно. Не терпелось увидеть людей, которые вновь обрели свою родину, обнять и расцеловать их.
Торжественно, как новобрачные, шествуют Анри и Елизавета Ивановна в сопровождении огромного кортежа. Кто-то где-то несет их вещи. Идет налегке и Сережка — заветную коробку с игрушками отдал дружку. Степенно, как взрослый, отвечает он на бесчисленные вопросы, которыми забрасывают мальчишки. Жаклину тоже облепили соскучившиеся по ней подружки и тоже расспрашивают наперебой.
Анри отбивается от нетерпеливых. Даже от Серафима Гавриловича.
— Подождите трошки. Придем до хаты — аккюратно расскажу.
У него и раньше был сильный иностранный акцент, а сейчас он проступает еще явственнее.
Анри не до разговоров. Сердце радостно щемит от знакомой до слез картины. Поселок Снежки, луг за ним, серебристая лента реки и город на том берегу, неузнаваемо разросшийся за эти два года. А вот и дом, где жили они до отъезда. Такой родной дом. На крылечке держится за перила и плачет от радости теща, которая любила его как родного сына. Сейчас она так разволновалась, что не может сделать и шага навстречу. К ней бросается Елизавета Ивановна. Анри тоже прилип к щеке, но его тотчас оттеснили Жаклина и Сергей.
Было бы лето, выставили бы на дворе столы и начался бы сабантуй на всю округу. Но в дом всем не втиснуться.
Потоптавшись у порога, знакомые расходятся, остаются только родственники, да еще Серафим Гаврилович с Анастасией Логовной на правах ближайших соседей.
Много занимательного рассказывает Анри, и все, что он говорит, дышит непосредственным восприятием человека, видевшего страну не из окна вагона, а окунувшегося в бездну житейских мелочей, незнакомых и непривычных. Во Франции его забрасывали вопросами о России и далеко не всегда верили. Не укладывалось в сознании рядового француза, что студентам платят деньги за то, что они учатся, что мебель не облагается налогом и ее можно иметь сколько угодно, что государство предоставляет квартиры рабочим и стоят они дешево, что завод платит зарплату людям во время болезни, что к рабочему на свадьбу может прийти даже директор и вместе со всеми запросто петь песни, что любого начальника, если заслужил, не возбраняется пробрать при всем честном народе и при этом нечего опасаться, что вылетишь за ворота и попадешь в черный список.