Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
– А какова девка в рассказе «Двадцать шесть и одна»? А? Во! А ты говоришь…
К играющим подбежал какой-то малыш и поместил посередине доски четвертинку кирпича.
– Пойдем! – сказал тот, кто играл за черных. – Это уже теперь конец.
И – точно. Мальчишка сметал на доске все шашки.
– Ты вот его подергай за бороду, – озлел тот, у кого были белые шашки, и кивнул в сторону Горького.
Алексей Максимович стремительно поднялся. Подобное не входило в его планы.
Остальные скамейки были
Зашел в столовую.
– У вас чайку можно попить?
– Отпускаем только комплексные обеды, – сказала здоровущая, так и просящаяся на рекламу обжорства, деваха.
– Значит, отдельно чаю нету?
Она повернулась к нему спиной.
И вдруг, откуда-то из открытой двери прополз на четвереньках сквозняк, нанесло тем самым запахом клозета, которым встретила его Москва.
И он побрел дальше.
– Вы хотели киш-миш промыть, – догнал его дедок в тюбетейке. И не дождавшись ответа, посоветовал: – Это вот за углом. Но не ходите через двор.
– Почему? – спросил Горький.
– Там – Поэт. Он вам жизни не даст.
Но он все же пошел через двор.
Если вы на свой аршинНикого не мерите,То пойдет вам крепдешин,Извольте, примерьте.Некто протянул ему дырявую половую тряпку.
Не устроил тот товар,То другой в ходу.Он зовется – Божий дарИ у всех в ходу.И мужик в пригоршни поднес к нему пяток яиц.
Поэта шуганула тетка с зембелем.
– Что, – спросила, – проходу не дает?
Горький в ответ что-то хрюкнул.
– С детства это у него. И некоторые на нем наживаются.
– Каким же образом? – поинтересовался Алексей Максимович.
– Записывают его белиберду, а потом выдают за свое.
– Неужели это возможно?
– Еще как. Ведь он же не помнит, чего говорит.
И ворчливо добавила явно ранее слышимое:
– Рифмогон.
Чайная действительно была за углом.
И не просто была, но и скучала.
В аналогичном состоянии пребывали и те, кто ее обслуживал.
На столах сонно паслись мухи.
– Фрося! – крикнула невидимая Горьким женщина. – Иди, кого-то черт принес.
Фрося оказалась белокурой девушкой в цветастом переднике.
– Кажется, вы у нас первый раз? – спросила она.
– Вы – наблюдательны, – буркнул он, зарядив себя на переживание очередной неприятности.
Но ничего этого не случилось. Чай был свежий и душистый. Фрося общительной и улыбчивой. И ниоткуда не тянуло клозетом.
– А что же у вас так мало народа? – спросил Горький.
– Лето, – ответила Фрося. – Зимой к нам даже очередь бывает.
Чайную он покинул с тем благодушием, с которым начинают новую жизнь.
Только каким-то послевкусным, что ли, стоял тот самый вульгарный голос неведомой бабы, что его в чайную принес не иначе, как черт.
А Фрося была, что называется, ангелом.
И книгу о России он, видимо, начнет с описания вот такой чайной.
Только, конечно, в мороз, когда сюда, чтобы попасть, надо вытоптать не один сугроб.
Больше в тот день ничего интересного не было.
Правда, за исключением случая, что произошел на Яузе.
Там, мужики, под руководством двух милиционеров, ныряли и перетягивали речку сетями.
– Что это они делают? – спросил он одну женщину.
– Утопыша вылавливают, – ответила она.
А зевак становилось все больше и больше.
И тогда Алексей Максимович, отошел несколько в сторону, где на скамейке одиноко сидел какой-то человек.
– Чего, – спросил незнакомец, – надоело смотреть на этот мартышкин труд?
– Теперь, если найдут, – уточнил Горький, – уже не откачать.
– Да там искать некого, – произнес незнакомец.
– Почему это?
– Да потому что я, – он тыкнул себя кулаком в грудь, – утопленник.
– Ничего не понимаю.
– Вон видишь бабу? – указал он на ту, у которой Алексей Максимович спрашивал, что тут делают. – Заметил на ее морде хоть извилину скорби?
Горький не ответил.
– Это моя жена.
Он закурил.
– Каждый божий день клянется, что, коли со мной что произойдет, и минуты жить не будет. А вишь, – он толкнул его под бок, – улыбается. Вот так-то их любовь проверяется.
– Ну а что, разве никто не видит, что вы здесь?
– А вон Никитич, смотри, за титьку норовит ее лапнуть. Тоже мне друг. Не-ет! Я еще поживу. Но только не с этой лахудрой.
И он начал отклеивать усы и бороду, которыми экипировался для неузнаваемости.
– Вот все и проверилось, – сказал он и шагнул к толпе.
А у Горького страшно засвербел подбородок под такой же накладной бородой.
8
Было воскресенье. Не писалось.
Вернее, утверждать так можно только, оказавшись за столом. Но он за него не садился. Просто блукал по квартире, то развернув газету, то открыв книгу.
Причем было воскресенье, знаменующее первое число второго месяца лета.
После обеда вроде чуть потянуло ко сну.
Но скоро это состояние развеялось, и Алексей Максимович засобирался в поход. Решил – просто так – побродить по Москве. Ведь как ни как, но скоро снова разлука.
Не все, что он видел, восторгало его. А иное даже гнетло.