Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
Ну что на это скажешь? Кажется, любит. Раньше просто терпела. А теперь…
В ветвях над головой заверещала синичка. Кажется, из Подмосковья вместе с ним сюда перебралась. Чтобы приход осени отметить. Ведь на дворе-то сентябрь.
Он уже было забыл про письмо, когда на него, отдыхающего, капнула дождинка. Потом – вторая.
Нет, вторая попала в козырек фуражки, и в виде брызг осенила убористо исписанный лист.
Он отшагнул под навес веранды, таким образом укрывшись от дождя и как бы бросив
Только сейчас, кажется, он ни с кем не разговаривал.
Где-то за спиной раздались голоса.
И один из них произнес:
– Скажите, что пришло вино.
Сталин усмехнулся про себя, спросив невидимого того, с каких это пор вино стало ходить?
– К вам… – опять же со спины начал секретарь.
– Зови! – не оборачиваясь, произнес он.
Вошел человек. В белом.
– Ангелом работаешь? – спросил его Сталин.
Ни тени смущения.
– Больше дьяволом. – И, явно фальшиво спохватившись, представился:
– Я – Берия.
Сталин глядит в пустоту его пенсне.
– Мне о вас говорили.
«Вы» – тоже не смущает чекиста.
Значит, действительно «дьявол».
– Самый длинный путь мы преодолеваем в мечтах.
Сталин не помнил, что он сказал до этого, на что ниспоследовал подобный ответ.
– Вот так и будет дождить? – поинтересовался Сталин.
– Дань осени, – ответил Берия.
– И насколько может затянуться эта «дань»?
– Минут на десять, – ответил Берия. – Самое многое на полчаса.
Берия кинул пробный шар – заговорил по-грузински.
Сталин – как-то подходя – воспринял это как должное, чем и воодушевил Лаврентия.
– Ну как Европа? – вдруг последовал вопрос, которого Берия не ожидал.
– Гниет, но процветает.
Ответ не из оригинальных.
Так он ответил Генриху Ягоде, когда вернулся из Парижа.
– Что гниет, – назидательно начал Сталин, – это хорошо. А вот что процветает, – это ваш недогляд.
Берия чуть дернулся в коленках.
Так он означал свою готовность на дерзость.
Но этого не понадобилось, потому что Сталин сказал:
– Мы ничего не собираемся разрушать. А просто не будем давать строить.
Пенсне Берии закричало:
«Каким образом?»
А глаза за их стеклами, осуществив переморг, согласились, что так оно и будет. Причем не менее как безусловно.
– Меня обвиняют, – сказал Сталин, – что я огруз.
– Может, огрузинился? – подсказал Берия по-русски, поскольку Сталин вдруг отринул свой родной язык.
«К чему бы это? – подумал Берия.
А Сталин сказал:
– Люди, как правило, тогда осознают свою неправоту, когда поправить уже ничего невозможно.
И это было произнесено по-грузински.
Ответ же на письмо Надежды, как всегда, размашисто прост:
«Татька!
28-го августа послал тебе письмо по адресу: «Кремль, Н. С. Аллилуевой». Послал по аэропочте. Получила? Как приехала, как твои дела в Промакадемии, что нового, – напиши.
Я успел уже принять две ванны. Думаю, принять ванн 10. Погода хорошая. Я теперь только начинаю чувствовать громадную разницу между Нальчиком и Сочи в пользу Сочи. Думаю серьезно поправиться.
Пиши что-нибудь о ребятах.
Целую.
Твой Иосиф».
Нет, негоже, если бы она его звала, скажем, Еськой. Что-то в этом было бы иудейское. А «Иосиф» – это как-то без подвоха, что ли.
– А в деревне сейчас война.
Это – через раскрытое окно – слышит опять он голос садовника, безостановочно что-то стригущего и обрезающего.
Только сейчас он говорит не с кустами, как давеча, а с Лаврентием Берией, кажется, нынче играющего роль дьявола, поскольку явился во всем черном.
Что он ответил садовнику, Сталин не услышал. Зато явственно долетела еще одна фраза, сказанная холителем деревьев:
– Каждый должен переболеть чувством вины перед народом.
У Сталина надломилась бровь.
Оратор, кажется, влез в дебри недозволенного. И это, видимо, понял Берия. Потому как поспешно отвел его от окна.
Насколько далеко, можно было догадываться, поскольку больше лязга ножниц тут не наблюдалось.
Сталин даже как-то хотел поинтересоваться, куда исчез садовник, да потом раздумал. Ибо ему не все равно ли. Ну одним говоруном стало меньше. Кстати, откровенные болтуны его давно и всерьез раздражали.
И началось это с Троцкого.
Вот уж кого было не остановить!
Однажды, кажется, в восемнадцатом, случилось им быть в месте где-то в войсках. И вот там Лейба так распалился, что сперва утверждал, что революция – благо, а потом уверил, что зло.
И это там его один мелкий во всех отношениях командирик спросил:
– Так при каких делах вашу фамилию писать с большой буквы?
Уже в штабе, брызгая слюной, он орал:
– Расстрелять этого мерзавца!
На что Сталин твердо сказал:
– Только со мной.
Всем болтунам, считает Сталин, кажется, что слушатели упиваются только тембром их голоса, а не столько тем, что они говорят.
Вторым по болтливости он бы поставил Бухарина. Особенно пышко расцветает он фразопарением, когда рядом оказываются женщины. Тут его просто не остановить.
Правда, при этом заметных каких-либо глупостей он не говорит.
Спорности проскакивают. И – не более того. А так – шпарит как по писаному.
Вот это как-то изрек остановившей его в дверях, чтобы вытер ноги, уборщице: