Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
Что не могли сделать всесильная ГПУ и набирающая ожесточения советская власть, под силу оказалось амбиции одного человека, который оценил свою правоту выше чьей бы то ни было.
И вот именно тогда один прихожанин сказал Луке:
– Вы прощали всех, а вам до конца не простится одно. Даже вашими соратниками и друзьями.
– Что же именно?
– Ваша популярность. Слава, которую вы заслужили.
Говорят, сход лавины с горы провоцирует порой камешек чуть больше горошины. Когда обновленцы тоже вступили в тень,
А советской власти только этого и надо. Она подняла на крыло воинствующий атеизм.
И вот весной тридцатого года, во времени котором и идет повествование, прихожан известили, что Сергиевскую церковь есть указание разрушить.
Об этом Лука, утративший право вещать и могший только мечтать, не говорил никому. Во всяком случае так ему казалось.
А расстаться с храмом он намеревался следующим образом. Отслужить последний раз литургию. И закрыться внутри церкви. Сложить в общую груду иконы и другую церковную утварь. Облачится в архиерейские одежды. И, облив все бензином, в том числе и себя, взойти на костер.
У него все было готово поступить именно так. Но Господь остановил его самосуд. Он позволил суд вершить другим. И их фраза звучала более определенно:
– Вы арестованы.
Даже без тире между этими двумя словами. Буднично и немо.
Лука не спросил за что? Ибо знал, что ответ принадлежит уже другому, эпистолярному жанру.
9
Ежели человека что-то ужасает, то это, как правило, не то, чего надо бояться.
Потому, когда Фрикишу предложили переночевать в морге, он чуть дара жизни не лишился. И только после того, когда прошел первый порыв страха и он переплавился в недоумение, спросил:
– А зачем?
Вопрос был мягкий, как стелька в сапоге. Потому его собрат – гвоздем – наколол первое же прикосновение:
– Или ты боишься?
– Он стесняется, – сказала Элеонора, поскольку предложение исходило от бывшего моряка Слука, и объяснила почему:
– Там же все голые.
И они – оба – хрипло засмеялись.
А разработка тут была нешутейная.
Пятого августа, то есть почти два дня назад, профессор Михайловский якобы покончил жизнь самоубийством.
– Из пистолета б'oшку прострелил, – сказал Слук, по новой фамилии Зубов.
– На почве ревности, – уточнила Элеонора.
И, пока оба мужчины обменивались недоуменными пассажами, сказала:
– И чего все старики на молоденьких женятся? Ведь они девчонками и, как мужики-то, не воспринимаются. Так – шкафы с одеждой в нафталине.
И Фрикиш стал принюхиваться к себе. Ему показалось, что он также пахнет нафталином.
И, словно для того, чтобы сбить тот самый предполагаемый затхлость дух, Элеонора закурила.
– Так вот, – продолжил Зубов, – жена Михайловского кинулась к отлученному от церковной власти Луке, чтобы он дал добро схоронить профессора по христианским правилам.
– С ее слов, – подхватила Элеонора, – он даже верующим последнее время был.
– Туфта все это! – не согласился Фрикиш. – Был бы тот самый Михайловский истинный христианин, он бы скорее бабу повесил, чем сам застрелился.
Он отмахнулся от дыма, который направила на него Элеонора, и спросил:
– Ну и Лука стал ходатайствовать перед действующим епископом?
– Ну только, – ответил Зубов, – он дал своего рода заключение, что Михаловский с казанков съехал. А это уже кое-что.
– Даже больше того! – подтвердила Элеонора. – Если намекнуть профессорше на убийство, то в результате нашей любви и Лука в соучастники годится.
Коли честно, Фрикишу стало жалко Луку. Больно уж подло все вокруг завязывалось. Как удавка на шее.
– Ну и зачем же я должен буду в морге ночевать? – спросил он наконец.
– Чтоб провокацию нарисовать.
Элеонора опять пыхнула в него дымом.
И, видимо, поняв, что он так и не «врубится», Зубов разъяснил:
– Подберем свидетелей, которые покажут, что видели в морге Луку.
– А чего ему там делать? – понаивничал Фрикиш.
– Подмену учинить.
– Чего на что?
– Нет! – вмешалась в разговор Элеонора. – Это не годится!
И пояснила, чего они спервоначалу хотели сделать.
Якобы Лука – на время – увозит труп Михайловского к себе в клинику, где меняет входное на выходное отверстие пули в черепе.
Ведь сейчас очевидно, что профессор стрелялся с левой руки. А он – правша.
– Это слишком все громоздко, – сказала Элеонора. – Для соучастия и так достаточно улик.
Она похлопала Фрикиша по спине.
– Так что сон в мертвецкой отменяется.
И он увидел в ней такую хищинку, которую не замечал раньше.
И вообще все, что его окружало, обретало какую-то логическую законченность, словно тут работал некий режиссер.
– Кстати, – сказала Элеонора, – от алиментов тебе, скорее всего, не отвертеться.
– Кому и за что? – понаивничал Фрикиш.
– Ну той девахе в Туруханске. Сына она тебе, кстати привела. Но назвала неудачно.
– Как же?
– Иосиф.
10
Так что же за улика, на которую намекала Элеонора Ставицкая.
Вот она.
«Доктор медицины В. Ф. Войно-Ясенецкий
Удостоверяю, что лично мне известный профессор Михайловский покончил жизнь самоубийством в состоянии несомненной душевной болезни, которой страдал он более двух лет.
Д-р мед. Ссылки Лука. 5.VIII-1929 г.»
Тут много вопросов.
И первый из них самый наивный: какое имел право хирург давать заключение как психиатр?