Обряд
Шрифт:
Когда Мишаня выходит на дорогу, уже совсем темно. Он понимает, что лес кончился, потому что больше не за что держаться руками, с опаской ступая дырявыми дедовскими сапогами по хлюпающей земле. В кромешной темноте он протягивает руку вперед в поисках опоры, но земля уходит вниз, и он на пятках соскальзывает по откосу, теряет равновесие и катится, несколько раз поймав ребрами камни и коряги. Внизу он остается лежать навзничь, уставившись на чокнутую ухмылку луны, проглядывающую то и дело сквозь толщу облаков. В ее мутном дрожащем свете его скуластое лицо выглядит взрослым и очень печальным. Вскоре луна скрывается, снова начинается дождь. Мишаня вспоминает глаз животного, смотревший сквозь ветки деревьев и беспомощно вращавшийся. Уже понимавший свою близкую смерть, но не видевший пока ее лица. А потом – свой путь через лес, этот ужас, который гнал и гнал его по тропе, такой, которого он не испытывал раньше.
Мишаня старается не думать о том, что было в лесу, пока он шел к дороге. Собственно, ничего там и не было, просто он трус. Он потому и упал, что боялся смотреть и шел, закрыв глаза. С тех пор как он свернул на тропу, ему все казалось, что кто-то идет за ним, нашептывает, и дышит в спину, и вот-вот схватит за капюшон, но стоило Мишане обернуться, позади всякий раз был только лес. Темный, равнодушный к нему и живущий своей таинственной секретной жизнью.
Собравшись с духом, Мишаня поднимается на ноги и переходит через дорогу. Едва различимая в темноте шелуха белой краски на разбитом асфальте – разделительная полоса – как обережный круг против всего, что осталось за спиной, в лесу.
Теперь Мишаня шагает вдоль дороги, выбрав направление так, чтобы дождь хлестал не в лицо, а в спину, – других ориентиров у него не осталось. Сколько он идет вот так, он не знает – может, десять минут, может, два часа. Луна совсем спряталась. Но свет как будто ему больше и не нужен. Поэтому, когда сквозь дождь на него вдруг вытаращиваются два подрагивающих желтых глаза, он сразу зажмуривается, как животное. Он только и успевает юркнуть на обочину. Машина тормозит с протяжным визгом, обдав Мишаню столбом брызг.
– Пацан, тебе жить надоело? – орет в щелку опущенного стекла будто плавающее в темноте лицо. – Ты обдолбался совсем?
Мишаня только моргает, медленно, по-рыбьи. Круглое лицо тем временем прорастает из шеи в плечи и таращится в ответ черными зрачками, потом глядит вбок, повернувшись к нему седеющим затылком. Там, куда оно смотрит, на пассажирском сиденье всплывает еще одно лицо, со щеками поменьше, в большой меховой шапке.
– Я брата потерял, – наконец тоже всплывает на поверхность, будто пузырек с речью в комиксе, ответ Мишани. – Мы на охоте были, он за зверем раненым пошел, потом пропал. Или я пропал.
– Браконьеры, значит? – отзывается лицо в шапке.
– Я не браконьер. Мне пятнадцать лет.
– И что? Значит, ты святой? Люди убийцами в начальной школе становятся, – шипит водитель. Теперь Мишаня может наконец разглядеть, что он – тучный человек в темно-серой куртке, а не лицо, нарисованное на воздушном шарике.
– Я в девятом классе учусь в поселковой школе.
– Ты дебил, похоже, – причмокивает водитель.
– Простите, пожалуйста. Мы не знали.
– Не знали они. – Лицо пассажира в шапке хмурится, теперь и у него есть тело – замызганная куртка с камуфляжным рисунком, а между колен – ружье. – Заповедный это лес.
– Заповедный, – эхом отзывается Мишаня, не в силах оторвать глаз от блестящего ствола. Может ли быть, что это у него дедово ружье, которое у Петьки было?
– В машину садись, – командует водитель.
Мишаня в нерешительности переступает с ноги на ногу, в сапоге хлюпает. Потом снова косится на ружье.
Нет, не такое, вроде бы двустволка.
– Вы меня к брату отвезете?
– Мы тебя куда надо отвезем, – саркастично отрезает толстолицый.
– Мне к брату надо.
– Садись. – Рука водителя тянется назад, открывается пассажирская дверь. Тут Мишаня замечает на крыше мигалку.
– А вы полиция?
– Мы лучше. Садись. – Из открытой двери его обдает теплым прокуренным воздухом.
– Вы военные?
Мишаня смотрит на водителя, потом на машину, такую грязную, что он даже разобрать не может, какого она цвета.
– В машину садись, я сказал. – В голосе водителя, таком же грузном, как и он сам, звучит металл.
Наверное, все-таки это полиция, проносится у Мишани в голове, а он им рассказал про охоту. Дурак, спалил всех. Может, бежать? Но не обратно же в лес. Все-таки между лесом и людьми он выбирает людей и забирается на заднее сиденье, заваленное старыми газетами и пустыми бутылками от чая «Липтон». Водитель трогается, едва Мишаня успевает захлопнуть дверь.
– Давно бродишь? – спрашивает мужик в камуфляже.
– А сколько времени? – От жарящей на полную печки у Мишани перед глазами все плывет.
– Полпервого.
Мишаня принимается считать на пальцах: шесть, восемь… не может быть. Он мотает головой. Нет, не мог он столько бродить в лесу, невозможно.
– А где брат ждет?
– У машины.
Две головы переглядываются.
– Парень, ты что, отбитый? Нормально отвечать можешь? А то сейчас поедем тебя в обезьянник сдадим к остальным отбитым, – устало выдыхает толстолицый.
– Могу. – Мишаня выпрямляется, вытягивается в струнку почти до хруста в позвоночнике, чтобы привести в движение шарниры своего одуревшего от темноты и холода мозга. – Мы ехали по дороге от поселка, километров двадцать, потом свернули на просеку и оставили машину на поляне. Она такая круглая, большая, и там трава зеленая растет, густая, а кругом мох.
– Ты там грибы в лесу жрал, что ли? Поляна… млин, – цедит сквозь зубы водитель. – В отделение едем. Достал ты меня, браконьер обдолбанный.
– Погоди, – останавливает его пассажир и, обернувшись назад к Мишане, спрашивает: – Там еще валун плоский такой в середине?
– Валун? Да. Был валун.
– Паха, я знаю, где это.
– Тоже грибы жрал?
– Да ну тебя, заладил. Это место, алтарный камень вроде, там пару лет назад… помнишь, повесилась женщина? В общем, неважно. Короче, нам прямо до развилки на поселок, а дальше покажу.
Водитель цокает языком.
– Брата твоего арестуем, понял? – бросает он через плечо.