Обрыв
Шрифт:
– Красота возбуждает удивление: это ее право…
– Красота, – перебила она, – имеет также право на уважение и свободу…
– Опять свобода!
– Да, и опять и опять! «Красота, красота»! Далась вам моя красота! Ну, хорошо, красота: так что же? Разве это яблоки, которые висят через забор и которые может рвать каждый прохожий?
– Каково! – с изумлением, совсем растерянный говорил Райский. – Чего же ты хочешь от меня?
– Ничего: я жила здесь без вас, уедете – и я буду опять так же жить…
– Ты велишь мне уехать: изволь – я готов…
– Вы у себя дома: я умею уважать «ваши
– Ну, чего ты хочешь, – я все сделаю, скажи, не сердись! – просил он, взяв ее за обе руки. – Я виноват перед тобой: я артист, у меня впечатлительная натура, и я, может быть, слишком живо поддался впечатлению, выразил свое участие – конечно, потому, что я не совсем тебе чужой. Будь я посторонний тебе, разумеется, я бы воздержался. Я бросился немного слепо, обжегся – ну, и не беда! Ты мне дала хороший урок. Помиримся же: скажи мне свои желания, я исполню их свято… и будем друзьями! Право, я не заслуживаю этих упреков, всей этой грозы… Может быть, ты и не совсем поняла меня…
Она подала ему руку.
– И я вышла из себя по-пустому. Я вижу, что вы очень умны, во-первых, – сказала она, – во-вторых, кажется, добры и справедливы: это доказывает теперешнее ваше сознание… Посмотрим – будете ли вы великодушны со мной…
– Буду, буду, твори свою волю надо мной и увидишь… – опять с увлечением заговорил он.
Она тихо отняла руку, которую было положила на его руку.
– Нет, – сказала она полусерьезно, – по этому восторженному языку я вижу, что мы от дружбы далеко.
– Ах, эти женщины с своей дружбой! – с досадой отозвался Райский, – точно кулич в именины подносят!
– Вот и эта досада не обещает хорошего!
Она было встала.
– Нет, нет, не уходи: мне так хорошо с тобой! – говорил он, удерживая ее, – мы еще не объяснились. Скажи, что тебе не нравится, что нравится – я все сделаю, чтоб заслужить твою дружбу…
– Я вам в самом начале сказала, как заслужить ее: помните? Не наблюдать за мной, оставить в покое, даже не замечать меня – и я тогда сама приду в вашу комнату, назначим часы проводить вместе, читать, гулять… Однако вы ничего не сделали…
– Ты требуешь, Вера, чтоб я был к тебе совершенно равнодушен?
– Да.
– Не замечал твоей красоты, смотрел бы на тебя, как на бабушку…
– Да.
– А ты по какому праву требуешь этого?
– По праву свободы!
– Но если б я поклонялся молча, издали, ты бы не замечала и не знала этого… ты запретить этого не можешь. Что тебе за дело?
– Стыдитесь, cousin! Времена Вертеров и Шарлотт прошли. Разве это возможно? Притом я замечу страстные взгляды, любовное шпионство – мне опять надоест, будет противно…
– Ты вовсе не кокетка: хоть бы ты подала надежду, сказала бы, что упорная страсть может растопить лед, и со временем взаимность прокрадется в сердце…
Он произносил эти слова медленно, ожидая, не вырвется ли у ней какой-нибудь знак отдаленной надежды, хоть неизвестности, чего-нибудь…
– Это правда, – сказала она, – я ненавижу кокетство и не понимаю, как не скучно привлекать эти поклонения, когда не намерена и не можешь отвечать на вызванное чувство!..
– А ты… не можешь?
– Не могу.
– Почему ты знаешь: может быть, придет время…
– Не ждите, cousin, не придет.
«Что это они – как будто сговорились с Беловодовой: наладили одно и то же!» – подумал он.
– Ты не свободна, любишь? – с испугом спросил он.
Она нахмурилась и стала упорно смотреть на Волгу.
– Ну, если б и любила: что же, грех, нельзя, стыдно… вы не позволите, братец? – с насмешкой сказала она.
– Я!
– «Рыцарь свободы»! – еще насмешливее повторила она.
– Не смейся, Вера: да, я ее достойный рыцарь! Не позволить любить! Я тебе именно и несу проповедь этой свободы! Люби открыто, всенародно, не прячься: не бойся ни бабушки, никого! Старый мир разлагается, зазеленели новые всходы жизни – жизнь зовет к себе, открывает всем свои объятия. Видишь: ты молода, отсюда никуда носа не показывала, а тебя уже обвеял дух свободы, у тебя уж явилось сознание своих прав, здравые идеи. Если заря свободы восходит для всех: ужели одна женщина останется рабой? Ты любишь? Говори смело… Страсть – это счастье. Дай хоть позавидовать тебе!
– Зачем я буду рассказывать, люблю я или нет? До этого никому нет дела. Я знаю, что я свободна и никто не вправе требовать отчета от меня…
– А бабушка? Ты ее не боишься? Вон Марфенька…
– Я никого не боюсь, – сказала она тихо, – и бабушка знает это и уважает мою свободу. Последуйте и вы ее примеру… Вот мое желание! Только это я и хотела сказать.
Она встала со скамьи.
– Да, Вера, теперь я несколько вижу и понимаю тебя и обещаю: вот моя рука, – сказал он, – что отныне ты не услышишь и не заметишь меня в доме: буду «умник», – прибавил он, – буду «справедлив», буду «уважать твою свободу», и как рыцарь буду «великодушен», буду просто – велик! Я – grand coeur! [125]
125
великодушен! (фр.)
Оба засмеялись.
– Ну, слава Богу, – сказала она, подавая ему руку, которую он жадно прижал к губам.
Она взяла руку назад.
– Посмотрим, – прибавила она. – А впрочем, если нет… Ну, да ничего, посмотрим…
– Нет, доскажи уж, что начала, не то я стану ломать голову!
– Если я не буду чувствовать себя свободной здесь, то как я ни люблю этот уголок (она с любовью бросила взгляд вокруг себя), но тогда… уеду отсюда! – решительно заключила она.
– Куда? – спросил он, испугавшись.
– Божий мир велик. До свидания, cousin.
Она пошла. Он глядел ей вслед; она неслышными шагами неслась по траве, почти не касаясь ее, только линия плеч и стана, с каждым шагом ее, делала волнующееся движение; локти плотно прижаты к талии, голова мелькала между цветов, кустов, наконец, явление мелькнуло еще за решеткою сада и исчезло в дверях старого дома.
«Прошу покорно! – с изумлением говорил про себя Райский, провожая ее глазами, – а я собирался развивать ее, тревожить ее ум и сердце новыми идеями о независимости, о любви, о другой, неведомой ей жизни… А она уж эмансипирована! Да кто же это!..»