Обрыв
Шрифт:
– И от кого, во-вторых, было письмо на синей бумаге: оно не от попадьи! – поспешил он договорить.
– Зачем это вам нужно знать для вашего отъезда? – спросила она, делая большие глаза.
– Я объясню тебе, Вера; но чтоб понять мое объяснение, не надо так удивляться, а терпеливо выслушать и потом призвать весь свой ум…
– Это что-нибудь очень умное, мудреное?
– Нужна доброта, участие, дружба, которою было ты так польстила мне и которую опять за что-то отняла…
– Я плачу дружбой за дружбу, брат, – сказала она мягче.
– А разве у меня нет дружбы к тебе?
Она отрицательно покачала головой.
– Что
– Это не дружба…
– Ну, так любовь?
– Мне ее не надо: я не разделяю ее…
– Знаю – и вот я и хочу объяснить, как ты одна можешь сделать, чтоб ее не было и во мне!
– Кажется, я все для этого сделала…
– Наоборот: ты не могла сделать лучше, если б хотела любви от меня. Ты гордо оттолкнула меня и этим раздражила самолюбие, потом окружила себя тайнами и раздражила любопытство. Красота твоя, ум, характер сделали остальное – и вот перед тобой влюбленный в тебя до безумия! Я бы с наслаждением бросился в пучину страсти и отдался бы потоку: я искал этого, мечтал о страсти и заплатил бы за нее остальною жизнью, но ты не хотела, не хочешь… да?
Он сбоку заглядывал ей в лицо.
– Не хочу, – сказала она покойно и решительно.
– Ну, я боролся что было сил во мне, – ты сама видела, – хватался за всякое средство, чтоб переработать эту любовь в дружбу, но лишь пуще уверовал в невозможность дружбы к молодой, прекрасной женщине – и теперь только вижу два выхода из этого положения…
Он остановился на минуту.
– Один ты заперла мне: это взаимность, – продолжал он. – Страсть разрешается путем уступок, счастья, и обращается там, смотря по обстоятельствам, во что хочешь: в дружбу, пожалуй, в глубокую, святую, неизменную любовь – я ей не верю, – но во что бы ни было, во всяком случае, в удовлетворение, в покой… Ты отнимаешь у меня всякую надежду… на это счастье… да?
Он опять подвинулся к ее лицу, глядя ей пытливо в глаза. Она утвердительно кивнула головой.
– Да, всякую, – повторила она.
– Ну… – сказал он, – чтоб вынуть боль безнадежности или убить совсем надежду, надо…
– Что?
– Сделать то, что я сказал сейчас, то есть признаться, что ты любишь, и сказать, от кого письмо на синей бумаге! это – второй выход…
– А если я не сделаю ни того, ни другого? – спросила она гордо, обернувшись к нему от окна.
– Пуще всего – без гордости, без пренебрежения! – с живостью прибавил он, – это все противоречия, которые только раздражают страсть, а я пришел к тебе с надеждой, что если ты не можешь разделить моей сумасшедшей мечты, так по крайней мере не откажешь мне в простом дружеском участии, даже поможешь мне. Но я с ужасом замечаю, что ты зла, Вера…
– А вы эгоист, Борис Павлович! У вас вдруг родилась какая-то фантазия – и я должна делить ее, лечить, облегчать: да что мне за дело до вас, как вам до меня? Я требую у вас одного – покоя: я имею на него право, я свободна, как ветер, никому не принадлежу, никого не боюсь…
– И я был свободен и горд еще недели две назад, – а вот теперь и не горд, и не свободен, и боюсь – тебя!
Она с пренебрежением взглянула на него и слегка пожала плечами.
– Погоди казнить меня этими взглядами: не случилось бы с тобой того же! – говорил он почти про себя.
– Я не боюсь, не случится!
– И дети тоже не боятся, и на угрозы няньки «волком» храбро лепечут: «А я его убью!» И ты, как дитя, храбра, и, как дитя же, будешь беспомощна, когда придет твой час…
– Никого я не боюсь, – повторила она, – и этого вашего волка – страсти, тоже! Не стращайте напрасно: вы напустили на себя, и мне даже вас не жаль!
– Ты злая! А если б я сделался болен горячкой? Бабушка и Марфенька пришли бы ко мне, ходили бы за мной, старались бы облегчить. Ужели бы ты осталась равнодушной и не заглянула бы ко мне, не спросила бы…
– Это другое дело: больной…
– А я разве здоров? разве я не болен, и болен еще тобой!..
– Виновата ли я в этом?
– Ты тоже бы не виновата была, если б меня прихватил холодный ветер на Волге и я бы слег в горячке!
– Там есть средства, лекарства…
– И тут есть, я тебе указываю одно, верное. Я не шучу: только безнадежность может задушить зародыш страсти.
– Разве я не отнимаю у вас всякую надежду? Я вас никогда не буду любить, я вам сказала!
– Может быть, но дело в том, что я не верю тебе: или если и поверю, так на один день, а там опять родятся надежды. Страсть умрет, когда самый предмет ее умрет, то есть перестанет раздражать…
– Не могу же я принести вам этой «жертвы», брат: умереть!
– И не надо! Ты скажи, любишь ли ты и от кого письмо: это будет все равно, что ты умерла для меня.
Он говорил горячо и серьезно. Она задумалась и боролась, по-видимому, с собой, оборачиваясь к окну и обратно от окна к нему.
– Хорошо… – сказала она, понижая голос, и медлила. – Я… люблю… другого…
– Кого? – вдруг вскрикнул он, вскочив со стула.
– Что же вы испугались? Вы сами этого хотели; успокойтесь и уезжайте: теперь вы знаете.
– Кого? – повторил он, не слушая ее.
– Что за дело до имени!
– Имя, имя? Кто писал письмо? – говорил он с дрожью в голосе.
– Никто! Я выдумала, я никого не люблю, письмо от попадьи! – равнодушно сказала она, глядя на него, как он в волнении глядел на нее воспаленными глазами, и ее глаза мало-помалу теряли свой темный бархатный отлив, светлели и, наконец, стали прозрачны. Из них пропала мысль, все, что в ней происходило, и прочесть в них было нечего.
– Говори, ради Бога, не оставляй меня на этом обрыве: правду, одну правду – и я выкарабкаюсь, малейшая ложь – и я упаду!
– Послушайте, брат: не играете ли вы со мной в какую-то тонкую игру?
– Ей-богу, не знаю: если это игра, так она похожа на ту, когда человек ставит последний грош на карту, а другой рукой щупает пистолет в кармане. Дай руку, тронь сердце, пульс и скажи, как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку: скажи всю правду – и страсти нет, я покоен, буду сам смеяться с тобой и уезжаю завтра же. Я шел, чтоб сказать тебе это…
– Вы не только эгоист, но вы и деспот, брат: я лишь открыла рот, сказала, что люблю – чтоб испытать вас, а вы – посмотрите, что с вами сделалось: грозно сдвинули брови и приступили к допросу. Вы, развитой ум, homme blase, grand coeur, [148] рыцарь свободы – стыдитесь! Нет, я вижу, вы не годитесь и в друзья! Ну, если я люблю, – решительно прибавила она, понижая голос и закрывая окно, – тогда что?
148
человек многоопытный, великодушный (фр.).