Обрыв
Шрифт:
– Что вы так смотрите на меня, не по-прежнему, старый друг? – говорила она тихо, точно пела, – разве ничего не осталось на мою долю в этом сердце? А помните, когда липы цвели?
– Я ничего не помню, – сухо говорил он, – все забыл!
– Неблагодарный! – шептала она и прикладывала руку к его сердцу, потом щипала опять за ухо или за щеку и быстро переходила на другую сторону.
– Разве все отдали Вере: да? – шептала она.
– Вере? – вдруг спросил он, отталкивая ее.
– Тс-тс – все знаю – молчите. Забудьте на минуту свою милую…
«Нет, –
Он встал.
– Пустите, Ульяна Андреевна: я в другой раз приду, когда Леонтий будет дома, – сухо сказал он, стараясь отстранить ее от двери.
– А вот этого я и не хочу, – отвечала она, – очень мне весело, что вы придете при нем – я хочу видеть вас одного: хоть на час будьте мой – весь мой… чтоб никому ничего не досталось! И я хочу быть – вся ваша… вся! – страстно шепнула она, кладя голову ему на грудь. – Я ждала этого, видела вас во сне, бредила вами, не знала, как заманить. Случай помог мне – вы мой, мой, мой! – говорила она, охватывая его руками за шею и целуя воздух.
«Ну, это – не Полина Карповна, с ней надо принять решительные меры!» – подумал Райский и энергически, обняв за талию, отвел ее в сторону и отворил дверь.
– Прощайте, – сказал он, махнув шляпой, – до свидания! Я завтра…
Шляпа очутилась у ней в руке – и она, нагнув голову, подняла шляпу вверх и насмешливо махала ею над головой.
Он хотел схватить шляпу, но Ульяна Андреевна была уже в другой комнате и протягивала шляпу к нему, маня за собой.
– Возьмите! – дразнила она.
Он молча наблюдал ее.
– Дайте шляпу! – сказал он после некоторого молчания.
– Возьмите.
– Отдайте.
– Вот она.
– Поставьте на пол.
Она поставила и отошла к окну. Он вошел к ней в комнату и бросился к шляпе, а она бросилась к двери, заперла и положила ключ в карман.
Они смотрели друг на друга: Райский с холодным любопытством, она – с дерзким торжеством, сверкая смеющимися глазами. Он молча дивился красоте ее римского профиля.
«Да, Леонтий прав: это – камея; какой профиль, какая строгая, чистая линия затылка, шеи! И эти волосы так же густы, как бывало…»
Он вдруг вспомнил, зачем пришел, и сделал строгое лицо.
– Понимаете ли вы сами, какую сцену играете? – с холодной важностью произнес он.
– Милый Борис! – нежно говорила она, протягивая руки и маня к себе, – помните сад и беседку? Разве эта сцена – новость для вас? Подите сюда! – прибавила скороговоркой, шепотом, садясь на диван и указывая ему место возле себя.
– А муж? – вдруг сказал он.
– Что муж? Все такой же дурак, как и был!
– Дурак! – с упреком, возвысив голос, повторил он. – И вы так платите ему за его доброту, за доверие!
– Да разве его можно любить?
– Отчего же не любить?
– Таких не любят… Подите сюда!.. – шептала опять.
– Но вы любили же когда-нибудь?
Она отрицательно покачала головой.
– Зачем же вы шли замуж?
– Это совсем другое дело: он взял, я и вышла. Куда ж мне было деться!
– И обманываете целую жизнь, каждый день, уверяете его в любви…
– Никогда не уверяю, да он и не спрашивает. Видите, и не обманываю!
– Но помилуйте, что вы делаете!! – говорил он, стараясь придать ужас голосу.
Она, с затаенным смехом, отважно смотрела на него; глаза у ней искрились.
– Что я делаю!!! – с комическим ужасом передразнила она, – все люблю вас, неблагодарный, все верна милому студенту Райскому… Подите сюда!
– Если б он знал! – говорил Райский, боязливо ворочая глазами вокруг и останавливая их на ее профиле.
– Не узнает, а если б и узнал – так ничего. Он дурак.
– Нет, не дурак, а слабый, любящий до слепоты. И вот – его семейное счастье!
– А чем он несчастлив? – вспыхнув, сказала Ульяна Андреевна, – поищите ему другую такую жену. Если не посмотреть за ним, он мимо рта ложку пронесет. Он одет, обут, ест вкусно, спит покойно, знает свою латынь: чего ему еще больше? И будет с него! А любовь не про таких!
– Про каких же?
– Про таких, как вы… Подите сюда!
– Но он вам верит, он поклоняется вам…
– Я ему не мешаю: он муж – чего ж ему еще?
– Ваша ласка, попечения – все это должно принадлежать ему!
– Все и принадлежит – разве его не ласкают, противного урода этакого! Попробовали бы вы…
– Зачем же эта распущенность, этот Шарль!..
Она опять вспыхнула.
– Какой вздор – Шарль! кто это вам напел? противная бабушка ваша – вздор, вздор!
– Я сам слышал…
– Что вы слышали?
– В саду, как вы шептались, как…
– Это все пустое, вам померещилось! Monsieur Шарль придет, спросит сухарь, стакан красного вина – выпьет и уйдет.
Она отошла к окну и в досаде начала ощипывать листья и цветы в горшках. И у ней лицо стало как маска, и глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны – «как у Веры тогда… – думал он. – Да, да, да – вот он, этот взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся… Русалки!»
– Ваше сердце, Ульяна Андреевна, ваше внутреннее чувство… – говорил он.
– Еще что!
– Словом – совесть не угрызает вас, не шепчет вам, как глубоко оскорбляете вы бедного моего друга…
– Какой вздор вы говорите – тошно слушать! – сказала она, вдруг обернувшись к нему и взяв его за руки. – Ну кто его оскорбляет? Что вы мне мораль читаете! Леонтий не жалуется, ничего не говорит… Я ему отдала всю жизнь, пожертвовала собой: ему покойно, больше ничего не надо, а мне-то каково без любви! Какая бы другая связалась с ним!..
– Он так вас любит!
– Куда ему? Умеет он любить! Он даже и слова о любви не умеет сказать: выпучит глаза на меня – вот и вся любовь! точно пень! Дались ему книги, уткнет нос в них и возится с ними. Пусть же они и любят его! Я буду для него исправной женой, а любовницей (она сильно потрясла головой) – никогда!