Обрыв
Шрифт:
Она молча слушала и задумчиво шла подле него, удивляясь его припадку, вспоминая, что он перед тем за час говорил другое, и не знала, что подумать.
– Вот видите, а вы говорили… что… – начала она.
– Я ошибся: не про тебя то, что говорил я. Да, Марфенька, ты права: грех хотеть того, чего не дано, желать жить, как живут эти барыни, о которых в книгах пишут. Боже тебя сохрани меняться, быть другою! Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в своей жизни…
– Это не
– Нет, нет, ты перл, ангел чистоты… ты светла, чиста, прозрачна…
– Прозрачна? – смеялась она, – насквозь видно!
– Ты… ты…
Он в припадке восторга не знал, как назвать ее.
– Ты вся – солнечный луч! – сказал он, – и пусть будет проклят, кто захочет бросить нечистое зерно в твою душу! Прощай! Никогда не подходи близко ко мне, а если я подойду – уйди!
Он подошел к обрыву.
– Куда же вы? Пойдемте ужинать! Скоро и спать…
– Я не хочу ни ужинать, ни спать.
– Опять вы от ужина уходите: смотрите, бабушка…
Она не кончила фразы, как Райский бросился с обрыва и исчез в кустах.
«Боже мой! – думал он, внутренне содрогаясь, – полчаса назад я был честен, чист, горд; полчаса позже этот святой ребенок превратился бы в жалкое создание, а „честный и гордый“ человек в величайшего негодяя! Гордый дух уступил бы всемогущей плоти; кровь и нервы посмеялись бы над философией, нравственностью, развитием! Однако дух устоял, кровь и нервы не одолели: честь, честность спасены…»
«Чем? – спросил он себя, останавливаясь над рытвиной. – Прежде всего… силой моей воли, сознанием безобразия… – начал было он говорить, выпрямляясь, – нет, нет, – должен был сейчас же сознаться, – это пришло после всего, а прежде чем? Ангел-хранитель невидимо ограждал? бабушкина судьба берегла ее? или… что?» Что бы ни было, а он этому загадочному «или» обязан тем, что остался честным человеком. Таилось ли это «или» в ее святом, стыдливом неведении, в послушании проповеди отца Василья или, наконец, в лимфатическом темпераменте – все же оно было в ней, а не в нем…
– О, как скверно! как скверно! – твердил он, перескочив рытвину и продираясь между кустов на приволжский песок.
Марфенька долго смотрела вслед ему, потом тихо, задумчиво пошла домой, срывая машинально листья с кустов и трогая по временам себя за щеки и уши.
– Как разгорелись, я думаю, красные! – шептала она. – Отчего он не велел подходить близко, ведь он не чужой? А сам так ласков… Вон как горят щеки!
Она прикладывала руку то к одной, то к другой щеке.
Бабушка начала ворчать, что Райский ушел от ужина. Молча, втроем, с Титом Никонычем, отужинали и разошлись.
Марфенька, обыкновенно все рассказывавшая бабушке, колебалась, рассказать ли ей или нет о том, что брат навсегда отказался от ее ласк, и кончила тем, что ушла спать, не рассказавши. Собиралась не раз, да не знала, с чего начать. Не сказала также ничего и о припадке «братца», легла пораньше, но не могла заснуть скоро: щеки и уши все горели.
Наконец, пролежав напрасно, без сна, с час в постели, она встала, вытерла лицо огуречным рассолом, что делала обыкновенно от загара, потом перекрестилась и заснула.
XIV
Райский нижним берегом выбралсл на гору и дошел до домика Козлова. Завидя свет в окне, он пошел было к калитке, как вдруг заметил, что кто-то перелезает через забор, с переулка в садик.
Райский подождал в тени забора, пока тот перескочил совсем. Он колебался, на что ему решиться, потому что не знал, вор ли это или обожатель Ульяны Андреевны, какой-нибудь m-r Шарль, – и потому боялся поднять тревогу.
Подумав, он, однако, счел нужным следить за незнакомцем: для этого последовал его примеру и также тихо перелез через забор.
Тот прокрадывался к окнам, Райский шел за ним и остановился в нескольких шагах. Незнакомец приподнялся до окна Леонтья и вдруг забарабанил что есть мочи в стекло.
«Это не вор… это, должно быть, – Марк!» – подумал Райский и не ошибся.
– Философ! отворяй! Слышишь ли ты, Платон? – говорил голос. – Отворяй же скорей!
– Обойди с крыльца! – глухо, из-за стекла, отозвался голос Козлова.
– Куда еще пойду я на крыльцо, собак будить? Отворяй!
– Ну, постой; экой какой! – говорил Леонтий, отворяя окно.
Марк влез в комнату.
– Это кто еще за тобой лезет? Кого ты привел? – с испугом спросил Козлов, пятясь от окна.
– Никого я не привел – что тебе чудится… Ах, в самом деле, лезет кто-то…
Райский в это время вскочил в комнату.
– Борис, и ты? – сказал с изумлением Леонтий. – Как вы это вместе сошлись?
Марк мельком взглянул на Райского и обратился к Леонтью.
– Дай мне скорее другие панталоны, да нет ли вина? – сказал он.
– Что это, откуда ты? – с изумлением говорил Леонтий, теперь только заметивший, что Марк почти по пояс был выпачкан в грязи, сапоги и панталоны промокли насквозь.
– Ну, давай скорей, нечего разговаривать! – нетерпеливо отозвался Марк.
– Вина нет; у нас Шарль обедал, мы все выпили, водка, я думаю, есть…
– Ну, где твое платье лежит?
– Жена спит, а я не знаю где: надо у Авдотьи спросить…
– Урод! Пусти я сам найду.
Он взял свечу и скрылся в другую комнату.
– Вот – видишь какой! – сказал Леонтий Райскому.
Через десять минут Марк пришел с панталонами в руках.
– Где это ты вымочился так? – спросил Леонтий.
– Через Волгу переезжал в рыбачьей лодке, да у острова дурачина рыбак сослепа в тину попал: надо было выскочить и стащить лодку.