Община Св. Георгия. Роман-сериал. Второй сезон
Шрифт:
– Барин, подай-ка мне вон ту штуковину.
Ординатор Белозерский бросился подавать. Принимая у него «штуковину», бригадир хмыкнул, в который раз поймав взгляд барина:
– Что ты, Александр Николаевич, мне в зенки пялишься, будто я тебе красна девица?!
– Матвей Макарыч, давай мы тебе профилактическое дознание учиним, а?
– Это что за зверь?
– Проясним, как у тебя со здоровьем.
– Мне и без ваших дознаний всё ясно. Я, слава богу, силищи немерянной. Как батюшка говорил, когда порол: такой, что сильнее разума. Царствие ему небесное. Жил-был здоров, а потом – раз! – упал! – два! – помер!
Бригадир перекрестился.
– Правильно говорил ваш батюшка. Вот я вас и уговариваю поступить разумно, несмотря на силищу. Ваши зрачки неверно на свет реагируют.
– Лишь бы руки свет верно вели, а тут я дока. Отстаньте от меня, доктор! Вон ваша публика идёт.
По коридору несмело шла девушка, мертвенно-бледная, слегка покачиваясь. В весьма скромном, но чистом одеянии. Бригадиру, очевидно, было жаль бедную девушку.
– Идите, идите. По вашу душу. Хорошо, что есть куда рабочему человеку со своей нуждой прийти. Многое вам за то простится, доктор. А я здоров как бык! Вы на меня заботы не тратьте!
Матвей Макарович занялся своим делом. А Белозерский – своим.
– Здравствуйте! На что жалуемся? – эту формулу он пробормотал механически, в два прыжка достигнув девушки, сползающей по свежевыбеленной стенке, сравнявшись с ней цветом. Саша подхватил её на руки, умудрившись наступить в ведро с краской, цвет которой бригадир именовал «половое бордо».
– Ёлки-палки, зелёные моталки! – со злостью и досадой пробормотал младший Белозерский с отцовскими интонациями, отшвыривая ведро. И это никоим образом не касалось ни испорченного башмака, ни разлитой краски. Знакомый запах особенной крови – вот что рассердило ординатора, чей талант акушера-гинеколога был признан даже суровой Матрёной Ивановной Липецких, главной сестрой милосердия университетской клиники «Община Святого Георгия».
Александр Николаевич понёсся в кабинет, оставляя за собой кровавый след. Бригадир молча кивнул подсобнику: «Что застыл?! Прибери!» Тот мигом спрыгнул с козел, чертыхнув барчука за неуклюжесть:
– Чего он не смыл-то бегом?! Потом не возьмёт! У него ботинки, поди, дороже меня стоят.
Бригадир покачал головой: он понимал, почему барчуку не дороги ботинки. Не потому, что следующие купить не заржавеет. Не потому, слава богу, не потому! А потому, что верит чумовой барчук в своё дело. Матвей Макарович жил в твёрдой убеждённости: человек, который не верит в своё дело, должен оставить его. Бригадир верил в своё дело и оттого вернулся к электрической проводке. Но увидав, что подсобник неаккуратен, тут же окрикнул:
– Ты или учись, вражина, или уступи место другому!
Александр Николаевич был слишком хорошо знаком с тем, что произошло с пациенткой. С семнадцатого века в Российской империи аборт был приравнен к детоубийству. При Алексее Михайловиче Романове, Алексее Первом (Тишайшем), за аборт полагалась смертная казнь в полном соответствии с талионом – равным, симметричным возмездием, доступно изложенным в двадцать первой главе Исхода.
Сын его, Пётр Алексеевич Романов, заслуженно получивший прозвище Великий, слыл правителем жестоким, но смертную казнь за преступное плодоизгнание отменил. Однако до сих пор действовала 1462-я статья Уложения о наказаниях уголовных и исправительных от 1845 года, согласно которой виновными признавались лица как выполнившие аборт, так и сама беременная. И хотя сия проблематика неоднократно и громогласно обсуждалась, и правоприменительная практика наказаний за аборт была не так уж и велика (если в принципе было бы возможно сосчитать бесчисленное количество совершаемых подпольных плодоизгнаний и абразий и сравнить с реальным количеством судебных процессов и наказаний), но сейчас перед Александром Николаевичем стояла непростая этическая дилемма.
Как врач и как человек он обязан помочь женщине, спасти её. И… донести на неё как добропорядочный гражданин и, как это ни странно, опять же как врач. Понятно, что процедуру делал бог весть кто, какая-нибудь бабка, в лучшем случае – повитуха. Если он не донесёт на несчастную, а лишь справится здесь, в университетской клинике, с последствиями дурно выполненной операции – он имеет все шансы лишиться лекарского звания, лекарской должности и отправиться в места не столь отдалённые, ибо наличие медицинского образования и разрешённой докторской практики в соответствии с Уложением являлось обстоятельством отягчающим. Да, вот так. Случайную безграмотную ослицу, губящую женщин неумелой процедурой, могут пожурить и отпустить, коли дело будет предано огласке. А дипломированный врач, благодаря знаниям и трудам которого женщина останется не только жива и здорова, но и репродуктивно пригодна, – имеет все шансы лишиться не только работы, но и свободы.
«Не будь побеждён злом, но побеждай зло добром…» – назойливо и не к месту крутилось у Саши Белозерского в голове, пока он принимал решение. Точнее, обдумывал реализацию. На решение у Александра Николаевича ушло примерно… Ни в одном учебнике физики нет единиц измерения скорости мысли. Сразу пришло, мгновенно: сделать по уму, спасти, вылечить. Но не здесь. Не в государственной больнице, которая сейчас в состоянии ремонта. Срочно нужен Иван Ильич!
В кабинет амбулатории просунулась Ася:
– Александр Николаевич, Вера Игнатьевна велела прибыть на совещание…
Саша в момент оказался у дверей, перекрыв обзор. Ася добра, умна и хороша, но если увидит женщину без сознания, с окровавленным подолом на кушетке – тотчас же разнервничается, разохается, разжалеется. Этого не надо. Ординатор Белозерский уже ввёл всё экстренно необходимое, у него есть время. Велела так велела. Княгиня Данзайр долго заседания не проводит, не уважает напрасные словоблудия.
– Анна Львовна, бегу! Попросите Ивана Ильича запрячь.
Белозерский буквально вытолкнул Асю в коридор, а дверь кабинета амбулаторного приёма замкнул на ключ, что удивило её. Тем более она успела заметить на кушетке женщину.
В кабинете профессора Вера Игнатьевна Данзайр воцарилась на правах полноправной хозяйки. Профессор Хохлов официально сдал полномочия руководителя клиники из рук в руки, как и обещал. Он не из тщеславия ждал клинической конференции, зная, что случаи, предложенные к докладу, произведут фурор и значительно облегчат проведение ряда формальных бюрократических процедур в соответствующих департаментах. Вера при всём своём блестящем уме не до конца осознавала, насколько трепетно оберегал её Алексей Фёдорович, друг и учитель, а после спасения его племянницы – и ондзин княгини. Очень уж понравилось ему это японское словечко.
Необходим был громкий успех, чтобы настоящим делам хоть сколько-нибудь перестали мешать дела бумажные. Алексей Фёдорович Хохлов всеми фибрами души ненавидел бюрократический аппарат и полагал – считая, что полагает справедливо, – что если бы все бюрократические институты были когда-нибудь упразднены, то люди продолжили бы жить-поживать, плодиться и размножаться, и ничто во вселенной не изменило бы обыкновенного течения. Профессор понятия не имел, что высказывает идеи анархизма, и, наверное, согласился бы с Иммануилом Кантом, что безвластие никак не поможет гражданскому процветанию, поскольку закон без власти будет лишь пустой рекомендацией, что анархия способна искоренить зачатки добра, что нравственность, проповедуемая Новым Заветом, не всеобщая и даже не преобладающая, и что лишь ветхозаветная законность способна сохранить мало-мальски правомерное устройство общества. И что матерью порядка, в соответствии с Пьером-Жозефом Прудоном, свобода способна стать только при положительной анархии – то есть только в таком состоянии общества, когда людей нравственных больше, нежели безнравственных. Да только Алексей Фёдорович Хохлов не читал ни Канта, ни Прудона. И удивительным образом никак не связывал институты бюрократические с институтами властными. Удивительно для такого светлого ума. Видимо, настолько выводила его из себя всякая бумажная необходимость, что в этом месте у него случался сбой.