Община Святого Георгия
Шрифт:
– Это Пушкин! – обрадовался Белозерский, хотя радоваться было совершенно нечему. Тут же устыдившись, он огляделся. На него никто не обращал внимания, кроме выздоравливающего, вертевшего в руках коварную японскую шрапнель.
– Он постоянно это бормочет. Вы не волнуйтесь так, доктор! Ещё и не такое бормочут. Жалко его, сил нет. Я-то что! Хромой слегка. А он, бедолага! – и пациент сочувственно покачал головой. – Ног нет – а болят. Вот ведь!
– Природу фантомной боли величайшие умы понять не могут! – веско заявил
– Что ж тут понимать?! – охотно принял подачу простой добрый мужик. – Глаза могилку видят, крест на ней. Голове растолковать могу, что сыночек наш маленький у боженьки, хорошо ему в раю! Но сердце, сердце-то – ножом!
1 Куропаткин Алексей Николаевич, генерал-адъютант, командующий Маньчжурской армией.
Он сглотнул комок, сморгнул влагу и крепко сжал в кулаке осколок, больно впившийся в кожу. Слёзы отступили.
Белозерский подскочил.
– Как сказал?!
От неожиданности слегка испугавшись – вдруг не то ляпнул при докторе, – пациент постарался пояснить:
– У престола Господня праведники…
– Нет-нет! То есть – да. У престола, конечно же! Но я не то!.. А ты – ты как раз то!
Белозерский в ажитации начал расхаживать между койками, бормоча:
– Глаза видят… Голове растолковать могу… Глаза видят! Дорогой ты мой!
Подскочив к собеседнику, он поцеловал его в макушку, чем привёл в окончательное недоумение. Затем вернулся к койке страдальца с фантомными болями, вперил взгляд в пустоты под одеялом.
– Глаза не видят – растолковать не могу! Надо, чтобы глаза увидели!
Он экстатически воздел руки, видимо, желая подчеркнуть этим жестом, какой он невообразимый осёл и как же то, что понимает мужик, прежде не приходило ему в голову! После чего он понёсся к дверям. Через мгновение резко затормозил и, круто развернувшись, направился к пациенту, доставая на ходу портмоне. Извлёк крупную купюру и засунул под подушку.
– Не побрезгуй! Сам со счёта снимал!
– Господь с вами, Ваше высокоблагородие! Никак вы рехнулись! За что?!
– За идею, дорогой ты мой! Максимально простая идея – ценнейшее для величайших умов!
Воодушевлённый молодой ординатор полетел на выход из палаты, воображая себя тем самым величайшим умом, который наконец-то реализует ту самую простую идею. Идею настолько элементарную, что тысячу лет крутилась у мыслителей перед носом, но ни у кого не достало нюху её ухватить. И вот пришёл он, Александр Николаевич Белозерский! Он совершит революцию: навсегда избавит человечество от фантомной боли!
Сашка нёсся по коридору в сторону профессорского кабинета, на бегу бормоча, словно молитву, будто заклинание:
– Голове растолковать могу. Могу растолковать – могу обмануть. Могу обмануть – могу растолковать. Необходимо, чтобы глаза увидели! Узрели!
На заднем дворе клиники старшая сестра милосердия Матрёна Ивановна с подозрением вглядывалась в небеса. Извозчик, сидя на перевёрнутом ящике, сворачивал самокрутку.
– Чего выглядываешь? Вёдро.
– Именно что вёдро. Пусто там!
Иван Ильич тайком перекрестился.
– Злая ты, Мотя. С чего?
– С того! Долго доброй была. Вся и вышла.
Усмехнувшись, извозчик покачал головой.
– Ну, уж и вся. Вот, скажем, Асю ты любишь.
– Люблю.
– Чего ж тогда шпыняешь постоянно?!
– Того и шпыняю! Девка на свете одна-одинёшенька! И любую ласку принимает за сказку.
– Да что ж плохого-то в ласке? И в сказке?
Матрёна, зыркнув на него, вошла в клинику, хлопнув дверью так, что не мастери петли самолично Иван Ильич, их бы сорвало.
Она решительно вошла в сестринскую. Ася пила чай.
– Матрёна Ивановна, присядьте, я вам…
– В Сашку Белозерского влюбилась?!
Ася залилась краской, ничего не ответив наставнице.
– Не доведёт до добра!
– Зачем вы так! Александр Николаевич не такой…
В сестринскую без стука влетел Белозерский с ворохом какого-то тряпья. От неожиданности Ася подскочила, уронив чашку.
Та расколотилась вдребезги, чай разлился по полу. Побагровев, Ася начала собирать осколки.
– Некогда, некогда! Потом! Пойдём скорее, со штанами мне поможешь!
Белозерский выволок Асю из сестринской, прихватив за локоток.
Матрёна, недовольная тем, что её продуманное нравоучение было прервано самим предметом нравоучения, присела собирать осколки.
– С пола прибрать – это не по нам! Мы помчались доктору со штанами помогать! Ой, негоже! – ворчала она, качая головой.
Разумеется, Ася прибрала бы и за собой, и не только за собой. И Матрёна Ивановна это знала. Как знала и то, что сестра милосердия не вправе оспорить распоряжение доктора. Даже если он изволил приказать помогать ему со штанами. Судя по тому набору, что был навьючен на нём, штаны были профессорские. Фрачные брюки с шёлковыми лампасами.
Матрёну осенило. Она подскочила, уронив осколки. На кой чёрт этому заполошному сдались выходные брюки Хохлова?! С завидной прытью она выскочила из сестринской.
Постучав в кабинет профессора и не получив ответа, Матрёна Ивановна ворвалась в помещение:
– Алексей Фёдорович!
Хохлова не было. Одёжный шкаф был нараспашку, фрак брошен на кушетке, брюк к оному не наблюдалось. Заботливо пристроив фрак на вешалку и водворив на положенное место, Матрёна закрыла шкаф и выбежала из кабинета.