Obscura reperta [Тёмные открытия]. Игра в роман
Шрифт:
Все должно было быть так, как он желал, и никак иначе – она обязана сдаться – вот зачем он приехал. Но ведь это он примчался, чтобы увидеть ее – Кай, который вырос, но так и не избавился от осколка в сердце. Она знала, стоит заговорить с ним, и глупая муха снова попадет в паутину слов и ласк, изящно сплетенную, завораживающую и затмевающую все обиды и разногласия. Когда он распалялся, мог, ничего не обещая, так страстно говорить о любви, что не верить в существование этой любви было невозможно. Вскоре она начала понимать, что говорит он не о своей любви
Она села в машину, решив все же впустить еще один его день, последний, воровато протиснувшийся в ее жизнь. Они ехали молча, но напряженная игра только им понятных знаков, обоих взвинтила до предела: Франческа едва сдерживала слезы, Роланд, в котором был взведен каждый нерв, вел машину так, что ей становилось страшно.
– В чем дело, Чикетта? Разве все было настолько ужасно, что ты решила вот так порвать со мной, даже не увидевшись?
– Было очень хорошо, Роланд… и очень плохо. Ты был очень добрым и щедрым – и очень жестоким… Будем считать, что я струсила.
– Считать? До скольких, дитя, мы будем сегодня считать?
– Роланд! Если ты хотел попрощаться, мы можем просто поговорить…
– Меня не обманешь, ты сейчас уже сказала мне все! Ты становишься другой, когда думаешь о нас.
– Нет.
Роланд остановился у ее дома. Она быстро вышла и машины, зашла в подъезд, побежала вверх по лестнице, вытирая глаза.
– Что за дурные манеры! – Он пошел за ней, не торопясь, но и не медля, отмеряя шагами и рукой, ударяющей по перилам, сбегающий в неровность анапест.
Милость к нам, кто рискует погибнуть в противостоянье
Бесконечного с будущим, и состраданье
К заблуждениям нашим и нашим грехам!
Услышал, что она остановилась, снова пошла. Тихо, медленно.
Надвигается лето – жестокий сезон,
Моя молодость этой весной умерла,
Солнце, пламенный разум, развеет мой сон.
Это время преследовать ту, что мила!
Он поднялся к ее двери, посылая слова, словно стрелы, в ее вздрагивающую спину, загреб в горсть волосы девушки и, запрокинув ее голову, посмотрел в глаза, не отпуская, завел в квартиру.
За собой красота благородная манит…
Что за маг в эту форму ее воплотил?
Эта страстная нежность и дразнит, и ранит,
И желает, чтоб только ее я любил…
Его голос стал тише, и медленней полился поток слов, и сладко потянуло назад и вниз затылок, и вертанулись стены, и полетели разноцветные листы и брошенные на кровати фотографии, когда он стряхнул покрывало.
Колдовство золотых волос
Долгой
Словно пламя короной застыло
В лепестках подожженных роз!
И опять в этом безвременье его отрешенного взгляда, его голоса, то срывавшегося на шепот, то заполнявшего всю комнату – внутренность колокола, – она клялась себе, что готова терпеть его злую иронию, беспричинные смены настроения, пренебрежение, но снова быть, быть в этом бьющемся ритме стихов и его движений… и снова проклинала себя за это. А потом уже не думала и не помнила ни о чем.
Роланд смотрел на ее спину – какая она встревоженная, беззащитная с этими острыми плечами и бороздками ребер, такую непременно нарисовал бы Шиле, Карпо вырезал бы из мрамора. Все напряжение этих линий, беспокойных и нежных, говорило ему сейчас о той главной причине, по которой он должен оставить ее – о том, что самое страшное он должен прекратить с ней делать. Он постоянно пытался разрушить ее веру в добро, в счастье, ее способность быть светом и теплом, ее любовь к жизни простой и яркой, не изуродованной извращенным стремлением к власти над тем, кто тебе дорог. Он постоянно пытался вести ее, но куда – в бездну собственной тьмы?
Она открыла глаза. Солнце, – разум пылающий… разум, разве? – было оранжевым и огромным, и яркий насыщенный цвет, заливший комнату, казалось, можно всколыхнуть рукой, словно воду, а тишину снять с предметов как паутину. Роланд – это обычно бывало с ним – стал пустым и беззвучным, будто выдернутый из сети электроприбор.
Франческа вытащила из-под упавшей подушки карандаш, подобрала валявшийся ближе всего лист, и, лежа на животе, стала рисовать его вычерпанное до дна лицо, наполняя тенями и линиями, его руку, с трудом державшую сигарету.
– Нам некуда больше деться, дитя, ты права. Тебе нужно быть свободной от этого.
– Тебе не слишком-то сладко быть свободным, правда?
– Почему люди все взаимоотношения стремятся превратить в зависимость?
– Разве нас учат по-другому? С детства нас учат зависеть от родителей, от учителей, начальников, авторитетов и лидеров, семейных традиций и общественного мнения.
– Все проще, нас учат зависеть от своего страха.
– Ну а тот, кто пытается быть свободным? Не попадается ли он в зависимость от своей свободы? От тех ограничений, которых она требует?
– Об этом и речь. Не стоит нам увеличивать число зависимостей в мире. Лучше увеличить количество благодарностей. Я благодарен тебе за все. Даже за то, что именно ты решила, что нам пора расстаться.
– Красиво, но ложь. – Она старалась не смотреть, как он одевается: каждое его движение с горьким ярлычком «последний раз», выдергивали из нее сейчас как траву из земли. Она уставилась на стену, но и тут был он – большой лист, на котором его взрывным почерком была написана строка из Беранже: