Обсидиановый нож (сборник произведений)
Шрифт:
На пути в свой фургон командующий заглянул в госпиталь, где, кроме нескольких взрослых, помещались два мальчика по тринадцати лет. Алексей Соколов метался и бредил. Рядом терпеливо, с микрофоном в руке, сидел следователь. Второй мальчик, неопознанный, только что начал дышать без кислородной подушки — вот как его приложило электричеством, беднягу… Покачав головой над ребятишками, генерал двинулся было в штаб, но его перехватил дежурный офицер:
— Явился местный гражданин и требует свидания со старшим начальником — только с ним, а со следователями не желает и разговаривать.
— Ну ведите его, ведите. — Комдив остановился на бетонной дорожке.
Из сумрака выдвинулась здоровенная фигура — без пиджака, взлохмаченные волосы блеснули желтым в свете фонарика.
Сумрачный бас проговорил:
— Я Благоволин, здешний сотрудник. Физик. — Он оглянулся на двоих офицеров, неотступно сопровождавших генерала. — Должен поговорить с вами наедине.
— Наедине нельзя, — с тоскливым раздражением сказал командующий. Не имел он права объяснить, по какой причине. Это раздражало.
— Понимаю. У меня информация особой важности. О пришельцах, — сказал физик.
Этот человек был первым, заговорившим о пришельцах, если не считать мальчика Алеши Соколова. Но мальчик нашелся здесь, у телескопа, в числе трехсот девятнадцати, а Благоволин явился неизвестно откуда.
— Информацию примем, товарищ Благоволин. Вас сейчас проводят.
— Хорошо. Куда идти? — спросил сумрачно-равнодушный бас.
И комдив понял, что этот огромный человек держится на последнем напряжении сил, при котором только одно доступно: держаться.
…Через пятнадцать минут руководитель следственной комиссии сам явился к командующему и попросил немедленно переправить в Центр Благоволина, а с ним полковника Ганина и директора телескопа Быстрова. На всякий случай надо послать врача. Следователь, человек необыкновенно сдержанный, с бледным и невыразительным лицом, был явно возбужден и даже сделал попытку потереть руку об руку. Генерал распорядился о вертолете и враче. Затем спросил:
— Обстановка прояснилась?
— Да. Смотрите… — Следователь положил на стол рисунок зелеными чернилами, изображающий «посредник». — Готовим инструкцию, разошлете патрулям, чтоб искали. Это их оружие…
— Благоволин? (Следователь кивнул.) Это все?
— Он говорит, что был пришельцами. Что они подсаживались в него с помощью этого оружия. А он их выплевывал. Пятерых или шестерых подряд. Запоминал их мысли. Все наоборот, товарищ генерал-майор… У остальных, очевидно, пришельцы узнавали мысли.
— Та-ак… Слишком хорошо для правды…
Следователь сделал неопределенный жест. Он опять замкнулся и словно удивлялся своей внезапной разговорчивости.
Обстановка, предположим, прояснилась, а забот у комдива лишь прибавилось. «Разошлете патрулям» — легко сказать! Но дело сдвинулось с мертвой точки. Когда на западе угасли последние отсветы заката, вертолет подпрыгнул к бледным звездам и зарычал и засвистал в темноте, унеся на военный аэродром вызванных и врача.
Всего три часа назад с того же места взлетел корабль пришельцев.
Комитет девятнадцати
Тугарино с окрестностями выглядело как военный лагерь. Но уже в районном центре, где пассажиры вертолета перешли в скоростной самолет, никакого смятения не ощущалось. А в Н. и тем более. Вечер здесь, как и в Тугарине, был очень теплый. Запах тополей вытеснил с улиц бензиновую гарь, и на бульварах гуляющие шли потоком. Медлительно жужжали поливочные машины. Первый приступ сумерек был разогнан отчетливым светом фонарей, в кинотеатрах начались последние вечерние сеансы, собравшие меньше народу, чем обычно. Погода была уж очень хороша… Люди гуляли и были заняты собою и друг другом, и никто не знал, что их мир стал иным. Никто ничего не знал, кроме нескольких человек в Москве и еще девятнадцати человек, собравшихся здесь, в доме, углом выходящем на бульвары.
Полоса освещенных окон желтела над старым бульваром. Огромное здание казалось вымершим, только в глубине настойчиво трещали телеграфные аппараты.
Комитет девятнадцати был созван вот при каких обстоятельствах. В три часа восемь минут дежурный радист военной станции услышал повторяющиеся слова: «Москва, Москва, Министерство обороны… Имею сообщение чрезвычайной важности. Подтвердите прием на моей волне». Радист, как положено, включил запись и вызвал офицера — начальника смены. Так началась цепь случайностей, частных совпадений, которая и привела к созыву комитета. Случайностью было уже то, что начальник смены прослушал до конца информацию с Тугаринского радиотелескопа и решился передать ее дальше, начальнику станции при том, что проще всего, да и логичней, если разобраться, было посчитать сообщение Вячеслава Борисовича очередной «уткой» о космических пришельцах… Тем более что сообщение не было зашифровано — хотя на телескопе имелась шифровальная машина — и это давало серьезные основания принять радиограмму за неумную шутку. Так вот, передача «клером» — открытым текстом — тоже пошла на пользу делу: текст не застрял у шифровальщиков, а сразу двинулся в обработку, и еще, сверх того, Портнова услышали станции радиоперехвата других ведомств и нескольких посольств. Спустя полчаса зазвенели важные московские телефоны — в огромных важных кабинетах, обшитых деревянными панелями, — и оттуда уже стали спрашивать военных, из-за какой радиограммы с неведомого никому Тугаринского радиотелескопа, им, то есть начальству, мешают вершить государственные дела. К этому моменту текст был распечатан на бланках (на всякий случай с грифом «совершенно секретно»), и его препроводили к хозяевам важных кабинетов. И еще раз совпало: секретарь ЦК КПСС, к которому попал один такой бланк, оказался, во-первых, человеком с воображением, а во-вторых, у него был конфликт с министром обороны. Он сам — как принято говорить, лично — позвонил в военный округ и обком партии. Из обкома доложили, что в районный комитет партии поступал такой сигнал — от врача Владимирской. Из района посылали вертолет с ответственными представителями, которые сигнал проверили и квалифицировали как ложный и панический. Однако врач Владимирская — старый член КПСС и женщина весьма энергичная — потребовала поездки в область и в настоящую минуту находится в обкоме…
Анну Егоровну пригласили к аппарату.
Разумеется, секретарь ЦК не очень-то ей поверил, но слишком уж ему хотелось зацепить армейцев, и он, пользуясь отлаженным аппаратом Секретариата ЦК, дал ход делу, причем озаботился, чтобы «в случае чего» ответственность пала на кого-нибудь из членов Политбюро — которые, как известно, ответственности за деловые провалы не несут и нести не могут. Заручившись согласием Георгия Лукича, секретарь ЦК создал комитет по чрезвычайному событию, который и собрался в доме, углом выходящем на старый бульвар. По личным уже каналам секретарь попросил своего давнишнего знакомца, генерала КГБ Зернова, войти в комитет на правах заместителя председателя и «разобраться с этой летающей посудой», как он выразился.
Опять-таки по естественному ходу событий эти игры, которые принято называть аппаратными, мгновенно стали известны министру обороны, и он, не ожидая никаких приказов или решений, приказал поднять по тревоге образцовую авиадесантную дивизию — благо она дислоцировалась в каких-то двухстах километрах от Тугарина и была полностью укомплектована штатной авиацией, — что случается, как сказано в одном американском военном анекдоте, не каждый день. Отдав такой приказ, министр стал спокойно ожидать конца игры, то есть окончательного посрамления секретаря ЦК, которого он любил не больше, чем тот — его.
Пока механики грели двигатели «АНов», а парашютисты в полной амуниции сидели на корточках, ожидая команды «По машинам!», в Н. прибыла Анна Егоровна и привезла «слизняка» — миниатюрную радиостанцию пришельцев, и не просто привезла, а с актом экспертизы. Докторша с обычной своей энергией принудила обком к этой экспертизе — в институте полупроводниковых материалов, — и было установлено, что «слизняк» сделан из сверхпрочной керамики, которую не берут даже алмазные сверла; вернее, берут, но сами при этом снашиваются примерно в тысячу раз быстрее, чем лягушечного цвета керамика. Чтобы стало понятней: на луночку глубиною в миллиметр пришлось бы извести погонный метр алмазных сверл, то есть штук двести-триста… Так и было написано в акте экспертизы: «Теоретически представленный для проверки материал в природе существовать не может», — последние два слова были дважды жирно подчеркнуты от руки, тем же фломастером, которым был подписан акт, а сама подпись принадлежала академику, Герою Соцтруда. Это бы еще ничего — мало ли их, академиков, дает непонятные советы, могли бы рассудить генералы. Однако данный конкретный ученый был им очень и очень известен, поскольку работал на армию и сам имел генеральское звание — хотя в мундире его никогда не видели…