Обскура
Шрифт:
Жан взглянул на отца, который за весь вечер произнес всего несколько фраз, полностью захваченный, как и он с Сибиллой, рассказами новоявленного морского волка. Чарующий, бархатный голос Жерара, составляющий такой удивительный контраст с его мощным телосложением, увлек всех троих в неведомые дали, позволив им живо представить самих себя на борту рыболовецкого судна, среди бурных и холодных морских вод у побережья Ньюфаундленда, под порывами ледяного ветра. Но для старика, вся жизнь которого прошла в разноцветной вселенной пигментных красителей, этот рассказ, безусловно, был в прямом смысле слова окрашен особыми красками. Все вокруг виделось ему в тех или иных красках, если окружение вообще могло поддаваться такому восприятию, и он мысленно прикидывал оттенки и нюансы, с помощью которых можно было бы в точности передать
Это постоянное, доходящее до одержимости стремление создавать множественные оттенки красок, чтобы попытаться воспроизвести на полотне мир таким, какой он есть, сблизило его со многими художниками, которые высоко ценили его как собеседника.
Вот уже несколько лет он страдал старческой дрожью в руках. Как многие болезни, она началась почти незаметно. Но сейчас этот высокий худощавый старик с роденовской бородой вынужден был обеими руками держаться за подлокотники кресла, чтобы справиться с постоянной дрожью. Жан относил этот недуг за счет преклонного возраста отца и спрашивал себя, найдет ли когда-нибудь наука более точное объяснение его причин, а заодно и средство исцеления.
Габриэль хорошо знал многих товарищей сына по учебе. Большинство из них были стеснены в средствах, и его магазин красок на набережной Вольтера служил им местом встреч, вместо кафе и ресторанов. Жерар тоже был из таких студентов. В те времена старика еще не мучила дрожь в руках, но он уже много лет был вдовцом. Если не считать своего ремесла, он полностью посвящал себя сыну. Шум, производимый молодыми людьми, их бурный энтузиазм были для него хорошим лекарством от одиночества. По воскресеньям он всегда приглашал нескольких из них на обед, к которому основательно готовился: они обычно приходили голодными как волки. На этих сборищах, всегда проходивших весело и оживленно, Габриэль Корбель, превосходивший ростом многих из молодых гостей, выглядел кем-то вроде патриарха. На закате его дней их присутствие вливало в него живительные силы. Он интересовался всеми их многочисленными проектами. Вот и сейчас он с интересом ждал, что Жерар продолжит свой рассказ.
Сибилла тоже ждала. Но она видела в Жераре в первую очередь своего давнего поклонника, вернувшегося после дальних странствий, в глазах которого все еще отражались волны Атлантического океана — и который явно был по-прежнему к ней неравнодушен.
Жан, откинувшись на спинку стула, наблюдал за всеми троими. Он думал о том, что Сибилла, похоже, все еще подвластна чарам гиганта, образу которого недавнее морское путешествие придало таинственные и в то же время героические черты, — но вместе с тем она телом и душой принадлежит ему, Жану Корбелю, скромному медику, сражающемуся с прозаическими недугами и повседневными горестями. К тому же она не из тех женщин, кто согласится скомпрометировать себя тайной связью с другим мужчиной. Да и Жерар — честный человек, верный дружбе, и не пойдет на такое предательство. По крайней мере, Жан предпочитал думать именно так.
Жерар повернулся к Габриэлю:
— Эта пациентка считает себя лошадью. Когда она еще жила дома, слуги много раз находили ее полуголой на конюшне.
По лицу Сибиллы пробежала легкая тень.
— Да, любопытно… Бедная женщина.
— Но это еще не все, — интригующим тоном добавил Жерар, слегка склоняясь к ней. — Теперь она считает, что ее сын отправил ее на живодерню.
При этих словах в глазах Сибиллы появился настоящий ужас, что не укрылось от обоих медиков. Жан также прочитал в глазах Жерара явное удовольствие от того, что ему удалось вызвать у нее такие сильные эмоции. Впервые Жан подумал, что его друг, скорее всего, не переставал думать о Сибилле все долгие месяцы плавания. Об этой женщине, с которой он сам познакомил Жана — явно чтобы похвастаться — и которую тот увел прямо у него из-под носа.
— А ты, Сибилла? Расскажи немного о себе! — попросил Жерар с видом гурмана, предвкушающего лакомое блюдо. Сибилла покраснела.
— Сибилла скоро выйдет на подмостки, — сообщил вместо нее Жан. — Так сказать, на большую парижскую сцену. Но ты ведь, наверно, уже знаешь об этом, если встретился с ней у театра?
Жерар сделал вид, что не расслышал последних слов, а Сибилла поспешно встала и отправилась на кухню готовить чай. Жан снова подумал о том, что эти двое что-то от него скрывают, но он отогнал эту мысль: ему не хотелось загромождать свой ум подобными вещами.
— Великолепно! — воскликнул гигант, откинувшись на спинку стула. — И в какой пьесе?
— «Путешествие месье Перришона» Лабиша [3] , — ответил Жан.
— Надо же… Это как с Ферри. Я узнал про его отставку после «Тонкинского дела», только когда вернулся [4] .
— Да, Клемансо [5] его свалил, — сказал Жан, кивнув. И добавил с улыбкой: — Ну и скандал был!
3
Эжен Лабиш (1815–1888) — французский романист и драматург, написал около сотни пьес, сыгранных с большим успехом на бульварных сценах. Наиболее известные пьесы: «Путешествие месье Перришона», «Соломенная шляпка».
4
Жюль Ферри (1832–1893) — французский политический деятель, в описываемый период — министр иностранных дел, сторонник агрессивной колониальной политики. После предпринятой по его инициативе военно-колониальной экспедиции в Индокитай («Тонкинское дело»), окончившейся неудачей, был отправлен в отставку.
5
Жорж Клемансо (1841–1929) — один из наиболее известных политических деятелей Франции. Занимал важные государственные (в частности, министерские) посты, впоследствии стал премьер-министром.
Хотя оба друга не слишком увлекались политикой, Клемансо им нравился. Один отдавал должное его законам, касающимся образования и всего того, что принято называть «гуманитарной сферой», другому импонировали его энергия, легендарное красноречие, а также то, что по образованию он был медиком.
— Как я стал далек от всего этого… — вдруг задумчиво произнес Жерар, обращая невидящий взгляд куда-то в пустоту: вероятно, мысли его вновь устремились в открытое море. Затем, когда Сибилла снова вошла в гостиную, поднял свой бокал и провозгласил: — За вас обоих!
Разлив чай по чашкам из сервиза «Индийской компании», Сибилла села за пианино, на котором некогда играла мать Жана, оживляя семейные вечера. Трое мужчин остались за столом, молчаливо вслушиваясь в звуки музыки, заполнившие гостиную. Жан с первых аккордов узнал красивую печальную мелодию — Сибилла разучивала ее несколько последних дней.
— Это, случайно, не Шуман? — спросил Жерар.
— Да, концерт для фортепьяно, — ответила Сибилла, не отрывая глаз от нот.
— У этого несчастного был печальный конец, — вполголоса заметил будущий психиатр. — После того как его душевное расстройство стало усиливаться и привело к попытке самоубийства, его поместили в лечебницу.
Но голос его был заглушён меланхоличными аккордами, которые извлекали из инструмента пальцы Сибиллы, танцующие по клавишам.
— А… кстати! Я и забыл, — полушепотом сказал Габриэль сыну, доставая из внутреннего кармана куртки почтовый конверт. — Тебе сегодня пришло письмо.
Жан взял плотный конверт, на котором знакомым почерком было написано: «Месье Жану Корбелю, у месье Габриэля Корбеля, дом 3 по набережной Вольтера, Париж». Марсель Террас, уроженец французского Юга. Несмотря на то что медицинские факультеты существовали и у него на родине, в Провансе, он предпочел учиться в Париже. «Это все мои амбиции», — полушутя говорил он. Но, получив диплом, он не нашел ничего лучшего, как вернуться домой, где и занялся врачебной практикой. Он не утратил полностью контактов с друзьями, и Жан с ним изредка обменивался письмами, хотя в последнее время все реже: поскольку шансов вернуться в Париж у Марселя Терраса не было практически никаких, дружеские связи понемногу ослабевали.