Обскура

Дескотт Режи

На улице Риволи Жан чуть не попал под битком набитый омнибус. На него посыпались ругательства, но он почти не обратил на них внимания. Обскура слишком тесно связана с этой историей, чтобы оставить ее в покое и не пытаться разыскать… Обскура, изображавшая Олимпию в заведении мамаши Брабант; Обскура, в сети которой он позволил себя заманить под внимательным взглядом ее сообщника, следившего за ним сначала в «Фоли-Бержер», потом на протяжении всего пути домой, включая и ту часть маршрута, по которому он довел Обскуру до ее дома, где тщетно пытался ее поцеловать… И все это — в тот самый вечер, когда Сибилла впервые вышла на большую парижскую сцену!

Жан был уже

почти у цели. Несмотря на всю сложность ситуации, он ощутил прилив радостного возбуждения при мысли о том, что сейчас снова увидит ее — Обскуру, женщину с золотистым блеском в глазах и звонким хрустальным смехом, который ему так приятно было слышать, даже когда она смеялась над ним… Жан чувствовал себя словно наэлектризованным.

Опьяненный своими мечтами, он наконец дошел до ее дома и машинально огляделся по сторонам. Улица была пустынна, только двое детей сидели на кромке тротуара в компании тощей собаки. Жан подошел к двери и остановился в нерешительности.

— Что вам нужно? — неожиданно раздался пропитой женский голос.

Жан вздрогнул и повернул голову, но сначала не увидел никого, кроме кошки на карнизе первого этажа.

— Есть кто-нибудь?

В тот же миг в окне показалась голова — так быстро, словно выскочила на пружинке из ящика фокусника. Затем Жан разглядел женщину: толстая, краснолицая, она держала на руках котенка, уютно устроившегося между ее мощных грудей. Она взглянула на Жана с той язвительной иронией, какую некоторые женщины проявляют по отношению ко всем мужчинам без разбору, затем спросила:

— Вы кого-то ищете?

Кажется, она готова была его впустить. Возможно, это консьержка…

— Да, я ищу мадам Ферро.

— Никто с таким именем здесь не живет, — заявила она, энергично покачав головой.

Поскольку Жан часто навещал пациентов в многоквартирных домах, он уже привык к женщинам подобного типа, так же как и их детям, тощим и бледным, не знающим, чем себя занять, обычно находящим себе товарищей для игр среди уличных собак. Он понимал, что ее ответ может быть вызван желанием вытянуть из него больше сведений или обычным недоверием к незнакомцам — даже если его собственный вид ничуть не способствовал излишней подозрительности.

— Ее зовут Марселина Ферро, — продолжал настаивать он. — Это вам и в самом деле ни о чем не говорит? Эта женщина приглашала меня зайти к ней для врачебной консультации. Я медик. Мне нужно с ней поговорить.

Однако взгляд толстухи стал еще более подозрительным. Пухлыми пальцами она гладила котенка, блаженствующего между ее грудей, в то время как взрослая кошка продолжала нежиться на карнизе, безразличная ко всему. На этот раз женщина даже не удостоила его ответом.

Жан смирился с поражением, поблагодарил ее и отправился в обратный путь, снова ощущая гнетущую тяжесть на сердце. Его медицинская сумка вдруг показалась ему невероятно тяжелой. Что все это значит? Почему же Обскура привела его сюда? Чтобы скрыть от него свой настоящий адрес? Но ради чего? Или это из-за человека, который следил за ними и которого Обскура заметила, но не подала вида, надеясь, что, когда она расстанется с ним, Жаном, тот за ним пойдет? Поэтому и остановилась возле первого подходящего дома?

Жан шел, почти не разбирая дороги, хотя ноги сами несли его на работу: к площади Виктуар и оттуда — на улицу Майль. Словно старая лошадь, которая безошибочно возвращается в привычную конюшню, он шел туда, где ждали его пациенты, где была сосредоточена его настоящая жизнь. Эти оживленные улицы, расположенные между Лувром, Пале-Ройялем и Центральным рынком, мелькали

перед его глазами, и он все замечал, но ничего не запоминал — ни грузчиков, скатывающих с телеги винные бочки у входа в бар, ни разносчиков угля с мешками на плечах, ни калек-попрошаек, ни продавцов газет, ни торговца требухой, который поливал из шланга тротуар возле своей лавки, ни женщин, смотревших, как он проходит мимо. И всю дорогу его терзало жестокое подозрение: а не была ли Обскура в сговоре с похитителем? Может быть, она вернулась, чтобы увлечь его с собой в «Фоли-Бержер», после того, как увидела в его кабинете репродукцию «Олимпии» и догадалась, что с моделью он близок? Но в чем именно заключается ее вина? В поставке моделей, иначе говоря — жертв, своему сообщнику? Возможно, она не знала, что именно их ждет…

В этот момент его внимание привлекла необычная витрина, в которой были выставлены черные деревянные коробки разных размеров, снабженные линзами, более или менее широкими и выпуклыми, на фоне фотографических портретов в черных бакелитовых рамках. Охваченный недобрым предчувствием, Жан переводил взгляд с одной фотографии на другую, разглядывая людей, застывших в неестественных напряженных позах: мужчины при галстуках, женщины в кружевных воротничках, и те и другие — с высоко поднятым подбородком. Он пытался понять, что же вызвало у него непроизвольный интерес при первом беглом взгляде на витрину, и вдруг, подняв глаза, обнаружил надпись вверху, крупными красивыми буквами, выведенную золотом на черном фоне: CAMERA OBSCURA.

Загипнотизированный семью последними буквами, Жан больше не чувствовал ни тяжести сумки в руках, ни своего собственного тела. Он вспомнил, что среди предположений доктора Бланша, которыми тот с высоты своих познаний и опыта поделился с ним и Жераром, было следующее: у этого убийцы, как у всякого художника, существует потребность в признании, стремление оставить свой след в искусстве.

И тут же он вспомнил еще одну деталь, на которую обратил внимание в доме в Отей: круглые отпечатки на ковре, словно от треножника. Скорее всего, их оставляет штатив, на котором укреплен фотографический аппарат — по-латыни «камера-обскура». Человек, который придумал для Марселины Ферро прозвище Обскура, был фотографом! К тому же, судя по всему, образованным человеком, если знал даже латинское название… Художник-фотограф. Несомненно, эстет…

И наконец, в памяти Жана всплыла одна подробность из второго письма Марселя Терраса: тот упоминал распахнутые настежь окна дома, в котором позднее был обнаружен труп. До сих пор Жан не находил этому объяснения, но теперь догадался: чтобы фотографировать в доме, убийце был нужен яркий свет! Ради того, чтобы увековечить свой «шедевр», он даже пошел на риск быть замеченным снаружи — как это в самом деле и произошло. Но он не мог устоять — эта потребность была сильнее его. Теория Бланша оказалась абсолютно верна. Мономаньяк, одержимый жаждой творчества, для которого убийство — лишь способ достижения цели, но не самоцель.

Все сходится.

Бланш прав.

Теперь ясен мотив преступлений.

И Обскура, вдруг вынырнувшая словно из ниоткуда — под видом цепочки латинских букв над витриной с фотокамерами…

Как же он раньше об этом не подумал? Ведь все это ясно указывало на нее!

Все разрозненные сведения собирались в единое целое, как детали головоломки, — вплоть до гипотезы Бланша, что убийцей движут стремление к подражанию, жажда славы и гордыня. Вплоть до того, что рассказал ему отец накануне — о работах Мане, о его технике живописи, восходившей к традициям старых мастеров…