Сквозь зеленые буки желтеют чужие поля.Черепицей немецкой покрыты высокие кровли.Рыбаки собирают у берега сети для ловли.В чаще моря застыл белокрылый хребет корабля.Если тихо смотреть из травы – ничегоне случилось,Ничего не случилось в далекой несчастнойземле…Отчего же высокое солнце туманом затмилосьИ холодные пальцы дрожат на поникшемчеле?..Лента школьников вышла из рощи к дороге лесной,Сквозь кусты, словно серны, сквозят загорелыеноги,Свист и песни, дробясь, откликаются радостнов логе,Лягушонок уходит в канаву припрыжкой смешной.Если уши закрыть и не слушать чужие словаИ поверить на миг, что за ельником русскиедети, —Как угрюмо потом, колыхаясь, бормочет траваИ зеленые ветви свисают, как черные плети…Мысль, не веря, взлетает над каждым знакомымселом,И кружит вдоль дорог, и звенит над роднымипесками…Чингисхан, содрогаясь, закрыл бы ланиты руками!Словно саван, белеет газета под темным стволом.Если чащей к обрыву уйти – ничегоне случилось…Море спит, – переливы лучей на сквозномкорабле.Может быть, наше черное горе нам толькоприснилось?Даль молчит. Облака в голубеющей мгле…1922K"olpinsee
«Грубый
грохот северного моря…»
Грубый грохот северного моря.Грязным дымом стынут облака.Черный лес, крутой обрыв узоря,Окаймил пустынный борт песка.Скучный плеск, пронизанный шипеньем,Монотонно точит тишину.Разбивая пенный вал на звенья,Насыпь душит мутную волну…На рыбачьем стареньком сараеКамышинка жалобно пищит,И купальня дальняя на сваяхАвстралийской хижиной торчит.Но сквозь муть маяк вдруг брызнул светом,Словно глаз из-под свинцовых век:Над отчаяньем, над бездной в мире этомБодрствует бессонный человек.1922K"olpinsee
«Тех, кто страдает гордо и угрюмо…»
Тех, кто страдает гордо и угрюмо,Не видим мы на наших площадях:Задавлены случайною работой,Таятся по мансардам и молчат…Не спекулируют, не пишут манифестов,Не прокурорствуют с партийной высоты,И из своей больной любви к РоссииНе делают профессии лихой…Их мало? Что ж… Но только ими рдеютПоследние огни родной мечты.Я узнаю их на спектаклях русскихИ у витрин с рядами русских книг —По строгому, холодному обличью,По сдержанной печали жутких глаз…В Америке, в Каире иль в БерлинеОни одни и те же: боль и стыд.Они – Россия. Остальное – плесень:Валюта, декламация и ложь,Развязная, заносчивая наглость,Удобный символ безразличных – «наплевать»,Помойка сплетен, купля и продажа,Построчная истерика тоскиИ два десятка эмигрантских анекдотов…<1923>
Русская Помпея
«Прокуроров было слишком много!..»
Прокуроров было слишком много!Кто грехов Твоих не осуждал?..А теперь, когда темна дорогаИ гудит-ревет девятый вал,О Тебе, волнуясь, вспоминаем, —Это всё, что здесь мы сберегли…И встает былое светлым раем,Словно детство в солнечной пыли…<1923>
Весна на Крестовском
А. И. Куприну
Сеть лиственниц выгнала алые точки.Белеет в саду флигелек.Кот томно обходит дорожки и кочкиИ нюхает каждый цветок.Так радостно бросить бумагу и книжки.Взять весла и хлеба в кульке,Коснуться холодной и ржавой задвижкиИ плавно спуститься к реке…Качается пристань на бледной Крестовке.Налево – Елагинский мост.Вдоль тусклой воды серебрятся подковки,А небо – как тихий погост.Черемуха пеной курчавой покрыта,На ветках мальчишки-жулье.Веселая прачка склонила корыто,Поет и полощет белье.Затекшие руки дорвались до гребли.Уключины стонут чуть-чуть.На веслах повисли какие-то стебли,Мальки за кормою как ртуть…Под мостиком гулким качается плесень.Копыта рокочут вверху.За сваями эхо чиновничьих песен,А ивы – в цыплячьем пуху…Краснеют столбы на воде возле дачки,На ряби – цветная спираль.Гармонь изнывает в любовной горячке,И в каждом челне – пастораль.Вплываю в Неву. Острова – как корона:Волнисто-кудрявая грань…Летят рысаки сквозь зеленое лоно.На барках ленивая брань.Пестреет нарядами дальняя Стрелка.Вдоль мели – щетиной камыш.Всё шире вода – голубая тарелка,Всё глубже весенняя тишь…Лишь катер порой пропыхтит торопливо,Горбом залоснится волна,Матрос – словно статуя, вымпел – как грива,Качнешься – и вновь тишина…О родине каждый из нас вспоминая,В тоскующем сердце унесКто Волгу, кто мирные склоны Валдая,Кто заросли ялтинских роз…Под пеплом печали храню я ревнивоПоследний счастливый мой день:Крестовку, широкое лоно разливаИ Стрелки зеленую сень.<1921>
Гостиный двор
Как прохладно в гостиных рядах!Пахнет нефтью и кожейИ сырою рогожей…Цепи пыльною грудой темнеют на ржавых пудах,У железной литой полосыЗеленеют весы.Стонут толстые голуби глухо,Выбирают из щелей овес…Под откос,Спотыкаясь, плетется слепая старуха,А у лавок, под низкими сводами стен,У икон – янтареют лампадные чашки,И купцы с бородами до самых коленЗабавляются в шашки.1917Псков
«Сатирикон»
(Памяти Аркадия Аверченко)
Над Фонтанкой сизо-серойВ старом добром ПетербургеВ низких комнатах уютныхРасцветал «Сатирикон».За окном пестрели баркиС белоствольными дровами,А напротив Двор АпраксинПодымал хоромы ввысь.В низких комнатах уютныхБыло шумно и привольно…Сумасбродные рисункиРазлеглись по всем столам.На окне сидел художникИ калинкинское пиво,Запрокинув кверху гриву,С упоением сосал.На диване два поэта,Как беспечные кентавры,Хохотали до упадуНад какой-то ерундой…Почтальон стоял у стойкиИ посматривал тревожноНа огромные плакатыС толстым дьяволом внутри.Тихий крохотный издательДеликатного сложеньяПробегал из кабинета,Как испуганная мышь.Кто-то в ванной лаял басом,Кто-то резвыми ногамиЗа издателем помчался,Чтоб аванс с него сорвать…А в сторонке в кабинетеГрузный медленный Аркадий,Наклонясь над грудой писем,Почту свежую вскрывал:Сотни диких графомановИзо всех уездных щелейНасылали горы хлама —Хлама в прозе и в стихах.Ну и чушь! В зрачках хохлацкихИскры хитрые дрожали:В первом ящике почтовомВздернет на кол – и аминь!Четким почерком кудрявымПлел он вязь, глаза прищурив,И сифон с водой шипучей,Чертыхаясь, осушал.Ровно в полдень встанет. Баста!Сатирическая банда,Гулко топая ногами,Вдоль Фонтанки шла за нимК Чернышеву переулку…Там в гостинице «Московской»Можно вдосталь съесть и выпить,Можно всласть похохотать.Хвост прохожих возле сквераОборачивался в страхе,Дети, бросив свой песочек,В рот пихали кулачки:Кто такие? Что за хохот?Что за странные манеры?Мексиканские ковбои?Укротители зверей?..А под аркой министерстваОколоточный знакомый,Добродушно ухмыляясь,К козырьку взносил ладонь:«Как, Аркадий Тимофеич,Драгоценное здоровье?» – «Ничего, живем – не тужим…До ста лет решил скрипеть!»До ста лет, чудак, не дожил…Разве мог он знать и чуять,Что за молодостью дерзкой,Словно бесы, налетятГоды красного разгула,Годы горького скитанья,Засыпающие пепломВсе веселые глаза…1925
Пасха в Гатчине
А. И. Куприну
Из мглы всплывает яркоДалекая весна:Тишь гатчинского паркаИ домик Куприна.Пасхальная неделя —Беспечных дней кольцо,Зеленый пух апреля,Скрипучее крыльцо…Нас встретил дом уютомВеселых голосовИ пушечным салютомДвух сенбернарских псов.Хозяин в тюбетейке,Приземистый как дуб,Подводит нас к индейке,Склонивши набок чуб…Он сам похож на гостяВ своем жилье простом…Какой-то дядя КостяБьет в клавиши перстом…Поют нескладным хором, —О, ты, родной козел!Весенним разговоромЖужжит просторный стол.На гиацинтах алыхМорозно-хрупкий мат.В узорчатых бокалахОранжевый мускат.Ковер узором блеклымПокрыл бугром тахту,В окне – прильни-ка к стеклам —Черемуха в цвету!Вдруг пыль из подворотни,Скрип петель в тишине, —Казак уральской сотниВъезжает на коне.Ни на кого не глядя,У темного стволаОгромный черный дядяСлетел пером с седла.Хозяин дробным шагомС крыльца, пыхтя, спешит.Порывистым зигзагомВзметнулась чернь копыт…Сухой и горбоносый,Хорош казачий конь!Зрачки чуть-чуть раскосы, —Не подходи! Не тронь!Чужак погладил темя,Пощекотал челоИ вдруг, привстав на стремя,Упруго влип в седло…Всем телом навалился,Поводья в горсть собрал, —Конь буйным чертом взвился,Да, видно, опоздал!Не рысь, а сарабанда…А гости из окнаХвалили дружной бандойПосадку Куприна…Вспотел и конь, и всадник.Мы сели вновь за стол…Махинище-урядникС хозяином вошел.Копна прически львиной,И бородище – вал.Перекрестился чинно,Хозяйке руку дал…Средь нас он был как дома,Спокоен, прост и мил.Стакан огромный ромаСтепенно осушил.Срок вышел. Дома краше…Через четыре дняОн уезжал к папашеИ продавал коня.«Цена… ужо успеем».Погладил свой лампас,А чуб цыганский змеемЧернел до самых глаз.Два сенбернарских чадаУ шашки встали в ряд:Как будто к ним из садаПришел их старший брат…Хозяин, глянув зорко,Поглаживал кадык.Вдали из-за пригоркаВдруг пискнул паровик.Мы пели… Что? Не помню.Но так рычит утес,Когда в каменоломнюСорвется под откос…Март 1926Париж
Из эмигрантского альбома
Мой роман
Кто любит прачку, кто любит маркизу,У каждого свой дурман, —А я люблю консьержкину Лизу,У нас – осенний роман.Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой, —Смешна любовь напоказ!Но всё ж тайком от матери строгойОна прибегает не раз.Свою мандолину снимаю со стенки,Кручу залихватски ус…Я отдал ей всё: портрет КороленкиИ нитку зеленых бус.Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу,Грызем соленый миндаль.Нам ветер играет ноябрьскую фугу,Нас греет русская шаль.А Лизин кот, прокравшись за нею,Обходит и нюхает пол.И вдруг, насмешливо выгнувши шею,Садится пред нами на стол.Каминный кактус к нам тянет колючки,И чайник ворчит, как шмель…У Лизы чудесные теплые ручкиИ в каждом глазу – газель.Для нас уже нет двадцатого века,И прошлого нам не жаль:Мы два Робинзона, мы два человека,Грызущие тихо миндаль.Но вот в передней скрипят половицы,Раскрылась створка дверей…И Лиза уходит, потупив ресницы,За матерью строгой своей.На старом столе перевернуты книги,Платочек лежит на полу.На шляпе валяются липкие фиги.И стул опрокинут в углу.Для ясности, после ее ухода,Я все-таки должен сказать,Что Лизе – три с половиною года…Зачем нам правду скрывать?1927Париж
Легкие стихи
В погожий день,Когда читать и думать лень,Плетешься к Сене, как тюлень,С мозгами набекрень.Куст бузины.Веревка: фартук и штаны…Сирень, лиловый сон весны,Томится у стены.А за кустом —Цирюльник песий под мостом;На рундучке, вертя хвостом,Лежит барбос пластом.Урчит вода,В гранитный бык летит слюда.Буксир орет: «Ку-да? Ку-да?!»И дым как борода.Покой. Уют.Пустая пристань – мой приют.Взлетает галстук, словно жгут, —Весенний ветер лют.Пора в поход…Подходит жаба-пароход,Смешной распластанный урод.На нем гурьбой народ.И вот – сижу…Винт роет белую межу.С безбрежной нежностью гляжуНа каждую баржу.Кусты, трава…Подъемных кранов рукава,Мосты – заводы – синеваИ кабаки… Са-ва!А по бокам,Прильнув к галантным пиджакам,К цветным сорочкам и носкам,Воркует стая дам.Но я – один.На то четырнадцать причин:Усталость, мудрость, возраст, сплин,Куда ни кинь, всё клин.Поют гудки.Цветут холмы, мосты легки.Ты слышишь гулкий плеск реки?Вздыхаешь?.. Пустяки!<1928>