Обвал
Шрифт:
— Господин Адем! Я обязан арестовать тебя как сообщника Густава. Кто перед войной провозглашал Густава Крайцера как лучшего немецкого рабочего? Ты, господин Адем. Твой дом окружен моими солдатами… Я обязан арестовать тебя!..
У Адема округлились глаза, задергались усы.
— Да когда это было! Нейман, я еще коммерсант Адем! И Германская империя еще держится на таких, как я.
Строгость с Неймана сразу спала, и он резко повернулся к фрау Энке, ожидавшей своей участи.
— Фрау! — процедил сквозь зубы капитан. — А ну за мной!
Во дворе солдаты пробовали ломиками снять железную дверь с подвала, но дверь не поддавалась. Нейман растолкал солдат, приказал фрау Энке звать Густава, чтобы он вышел из подвала на ее зов.
— Густав, это я, твоя мама! — позвала фрау Энке.
Из-за двери послышалось пение «Интернационала».
— Прекратить! — потребовал Нейман. — Я могу пощадить, если ты выйдешь добровольно.
— Вы палачи! Вам нет места на земле! — кричал и барабанил в дверь из подвала Крайцер. — «Смело, товарищи, в ногу… Духом окрепнем в борьбе», — запел Густав.
— Зови же! — Нейман тряс фрау Энке, бил ее головой о дверь. — Это ты его тут прятала, седая!..
— Сынок, Густав, ты честный немец! Густав, не выходи, они убьют тебя! — изо всех сил прокричала фрау Энке.
— Мама! Я сейчас, мама, потерпи малость…
— Сынок, там есть подземный выход… Густав…
Нейман с размаху ударил ногой фрау Энке в живот, и она присела, скрючившись, с тяжким продыхом произнесла:
— Сынок, меня бьют, я умираю…
— Ломайте дверь! — Нейман набросился на солдат: — Рушьте, черт побрал бы! — Он начал сам бить ломиком.
В подвале раздался взрыв, дверь отлетела, сшибла с ног Неймана, отбросила от подвала. Он схватился за правое плечо — оно было все в крови. Но Нейман все же поднялся, потребовал к себе Адема. Сквозь адский шум в голове расслышал:
— Убежал твой Адем… Ищи своего Адема на его вилле.
— А Крайцер?
— Вышел к маме своей. Видно, не стерпел ее муки. Мы его прикончили…
Укрытая теплым шерстяным платком, Гретхен все никак не могла согреться. По стенам пивного зала шастали кроваво-багровые отсветы: снаряды рвались где-то вблизи, а может, даже во дворе. Но озноб проходил по всему телу не от грохота канонады, не оттого, что вздрагивал, покачивался пол, позвякивали в окнах стекла, а оттого, что она видела на глухих простенках надписи, сделанные рукой Теодора: «Мы победим — с нами бог!», «Мы бешеные».
«Бешеные… бешеные… Иохим, я бешеная, и ты бешеный! — куталась она в плед, не соображая, что же ей теперь делать. Как быть с детьми, они тоже не понимают, что происходит. А если сейчас откроется дверь и войдут русские с автоматами? Боже мой, ведь я ничего худого не сделала русским! Ну, держала девок… Так это же поощрялось и правительством, и полицией, и начальством лагерей. И потом, все это обычное дело — они работали, а я кормила их… Шустрых малость сдерживала, плеткой пугала, а иной на руки цепочку надевала».
— Иохим, мне страшно, холодно! — Она закрыла лицо руками, чтобы не видеть детей и эту надпись: «Мы бешеные».
Скрипнула дверь, кто-то вошел в зал. Ей не хотелось открывать глаза, что будет, то будет.
— Гретхен, кружку пива!
Голос Иохима. Гретхен поднялась. Иохим сидел за столом, на левом плече его алело кровавое пятно.
— Гретхен, встань к стенке! Вот сюда, — показал Нейман на простенок и взял в руки пистолет. — Приползут змеи, скорпионы. Они зальют тебе глаза ядом. Так лучше же умереть!..
— Иохим, я тебя поняла. Я сама об этом думала. Уже приготовила ампулы.
Отсветы от разрывов снарядов полыхали по всем стенкам бирштубе. Мальчик и девочка прятали глаза ручонками, то зарывались напомаженными, причесанными головками в одежды Гретхен, уже стоявшей у простенка, под портретом Гитлера, слегка улыбающегося и заложившего за борт френча руку. На полу валялась брошенная Нейманом дудочка, играя в бликах серебряной отделкой.
— И ты, дудочка, прощай! — кивнул Нейман на залитую бликом отсвета дудочку.
Гудение боя вдруг приостановилось, в пивном зале воцарилась тишина. Нейман слышал, как Гретхен надламывала «носики» у ампул, как при этом предупреждала мальчика и девочку, что следует пошире раскрыть ротик, втянуть в себя вкусненькое. И тогда никакой шум-гром не помешает «крепенько уснуть»…
— Иохим! — вскрикнула Гретхен.
— Ну? — отозвался Нейман.
— Может, нас и не тронут? Ведь лично я не убивала. В бирштубе я держала всего десять русских… Трое сами умерли, двое сбежали, а пятерых я вернула в лагерь… под расписку. Ты, наверное, преувеличиваешь наше положение. Может, деньгами урегулируем? Да и золото твое цело…
— Глупость болтаешь! — Он взял пистолет, покрутил его в руках. — Гретхен, а может, я им еще нужен? Жди меня, я побегу. Я им нужен, нужен! Они собрались на вилле Адема. — С этими словами он выбежал на улицу и вскоре скрылся в лесу.
Нейман шел напрямик, через горевший лес. Сильно пекло в спину, но огонь меньше подгонял, чем приближающаяся с каждым часом пальба, выстрелы орудий, разрывы снарядов. По всей горловине, выходящей к заливу, — и на дорогах, и на просеках, и на полянах — виделась беготня военных и цивильных. Лежали опрокинутые грузовики, раздавленные машинами телеги, изорванные перины, курящиеся пухом, как снежными вихрями…
Наконец потянулся сплошной лес. Запахло морем. Нейман вскоре понял: ненароком вторгся в пределы «тайной Германии», сплошь нашпигованной секретными объектами, подземными заводами, укрытыми лесом железными дорогами, бетонными укреплениями, но теперь уже в большинстве разрушенными подразделениями секретной службы, чтобы не досталось русским в качестве обвинения… Нейман взял чуть влево, напоролся на разлив воды, полностью забитый погибшими людьми. Вспомнились слова Теодора: «О тайной Германии никто не должен знать! Языки на замок — или пуля в лоб!» Среди расстрелянных, утопленных по одеждам он опознал и немцев… Он с тревогой подумал: «Не сбросили ли сюда русские десант? Не их ли это дело?» И шарахнулся правее, круто взял к лесу, видневшемуся темной грядой за поселком, раскинувшимся на равнине, вдоль шоссейки.