Обвал
Шрифт:
Блики дрожат. В тишине одиночный рык фаустпатронов как удар грома над головой. А Шнуркову хоть бы хны! Он смеется. Смеется необычно — хохочет звонко и затяжно.
— Опять ему смешинка в рот попала, — серьезно говорит Пальчиков. — Ты, случаем, не клоун? Может, в цирке работал?
Шнурков посмотрел в амбразуру, сказал:
— Сволочи, своему начальству не подчиняются! Приказано идти в плен, а они стреляют.
Грива промолвил:
— Це ж хвашисты! — Теперь Грива иногда говорил по-украински.
Алешкин, подумав, кивнул Илюхе:
— Значит, если до половины шестого не прекратится огонь, берем штурмом?
— Так точно, товарищ лейтенант.
— По-русскому обычаю, перед дальней дорогой треба присесть, — сказал Грива, подмигивая Пальчикову, который тотчас же отозвался:
— Товарищ лейтенант, разрешите, я заштопаю вам шинель?
Мне показалось, что Грива, Шнурок и серьезный и в то же время откровенный Пальчиков что-то темнят и неспроста оттягивают время атаки.
Алешкин сказал Пальчикову:
— Быстро можешь?
— Могу.
— Штопай! Грива, что они там?
— Кто, товарищ лейтенант?
— Кто-кто! Противник…
Грива медленно приподнялся, отсвет пожара зарумянил его лицо.
— Сейчас саданет, товарищ лейтенант.
— Шнурок, дай иголку, — попросил Пальчиков.
— Ах, дурья башка, забыл дома. Сбегать?
Грива пригнулся:
— Да нет, рядом. Ташкент, Пехотная, шесть.
Грянул выстрел. Грива отряхнул кирпичную пыль, похлопал глазами:
— Це ж совсем рядом.
Алешкин кивнул Шнуркову:
— Ты разве из Ташкента?
— Оттуда, — сказал Илюха и подал Пальчикову иголку. — Пехотная, шесть, товарищ лейтенант.
— А я думал, что ты из Киева, — сказал Алешкин.
— Это я из Киева, — сообщил Грива, отмахиваясь от дыма, хлынувшего в амбразуру.
— Закрой амбразуру! — крикнул Пальчиков. — Дышать нечем. Вот, — подал он Гриве какое-то рванье, — заткни.
— Я не люблю в темноте, — сказал Шнурков и тут же залился многоруладным смехом.
— Значит, клоун! — утвердился в своей догадке Пальчиков, бросив тряпье в угол. — Вот нитку вдену, потом заткну… Я и впотьмах могу шить и штопать. А штопать мне — раз плюнуть.
Шнурков остыл и, все глядя на Пальчикова, сказал:
— Закройщик из Торжка. А говорил, что учитель танцев.
— Штопай! — вскрикнул Алешкин и опять посмотрел на меня.
Я подумал: в условиях о капитуляции есть пункт девятый. Он гласит: «Удерживаемые опорные пункты будут уничтожаться русской армией». Этот проклятый серый, угластый дом с бойницами и изрыгающий фаустпатроны, видимо, придется уничтожать, похоже, его гарнизон наплевал на приказ генерала Лаха… И может быть, кто-то из нас, а может, и вся группа за какой-то час, минуты или секунды до полной капитуляции вражеского гарнизона ляжет костьми, не увидев и начала того, что будет потом…
Дом-корабль, или, как его там, дом-крепость, что ли, а вообще-то, и сам город-крепость, и каждый его дом-крепость хоть и медленно, а все же наконец оголили свои закопченные бока по самое днище: от павшего тумана остался лишь мокрый след. Грива это заметил тотчас, как только колыхнувший ветер сорвал с амбразуры дымовую штору. Дом этот действительно похож на корабль. И Грива удивился:
— Экая штуковина, сам черт зубы обломает!
— А если с обратной стороны зайти? — сказал Алешкин, подняв голову.
Пальчиков, откусив нитку, начал рассматривать свою работу. Видимо, не понравилось, и он сказал:
— Изнанкой налицо, сейчас перешью. Шнурок, дай нож.
— Распарывать будешь?.. Ты мне импонируешь, рыжий, семь раз распори, а один раз зашей. Сейчас сбегаю…
— Куда? — спросил Алешкин и тоже начал рассматривать штопку.
— В Ташкент, товарищ лейтенант. Пехотная, шесть.
— Це ж бисов Шнурок, — заметил Грива, — его враз не поймешь.
— Ладно, распарывай, — согласился Алешкин и отдал свой нож, — три минуты — и не больше.
— Управлюсь, — согласился Пальчиков. — Подсвети…
Я подсветил карманным фонарем. Шов был ладпым.
— Очень прилично, — сказал я.
Но Пальчиков распорол. И тут раздался крик Гривы:
— Есть белый флаг! Есть, товарищ лейтенант! Ура-а-а! Ура-а-а-а!..
Алешкин прыгнул к Гриве одним махом, как изголодавшаяся рысь, наконец выследившая жертву. Оттолкнул сержанта и по грудь всунулся в амбразуру.
Я смотрел в щель. Щель была горизонтальной, и я охватил довольно большое пространство по фронту. Белый флаг нес низкорослый немец, то и дело спотыкаясь и падая среди воронок, камней, обломков, мотков колючей проволоки. Когда идущий в плен падал, белая простыня, колыхавшаяся от ветра, накрывала его, и немец несколько секунд лежал неподвижно, сжавшись в комок.
— Ну-ну, без дураков! — кричал ему Шнурков.
— Да не шуми, — сердился Пальчиков и, как бы оправдываясь, добавлял: — А я говорил, что у них нет совести. Видать, проснулась все же. Подчинились своему Лаху.
— Це ж, братцы, кинец последнему очагу, — сказал Грива и похвалился: — Перед штурмом от Параськи получил письмо. Ой и гарна дивчина! — Он спрыгнул на пол. Я тоже покинул место у щели.
— Что ж, — сказал Алешкин, глядя на меня, — готовься встречать. Немецкий ты знаешь…
Я кивнул.
Однако переводчик не потребовался. Едва протиснувшись через узкий вход, немец застрекотал по-русски:
— Имею честь, капитан Генрих Адем. — Немец был ранен в руку. Кровь, стекая «по разбухшим и грязным пальцам, тяжелыми каплями падала на цементный пол. — Я есть парламентер, — продолжал капитан Адем, измеряя нас оценивающим взглядом.
— Старший сержант Грива, перевяжи! — приказал Алешкин и почему-то отвернулся, белая его голова склонилась на грудь. Грива хлопал глазами — он совершенно не понимал Алешкина.