Обвалы сердца

Вулкан футуризма выбросил три чудовища:

весь из сердца и цветов Игорь-Северянин,

поэт земного разрушения Владимир Маяковский

и лев вселенной Вадим Баян.

Три колоритных стихии…

Обвал войны и революции усилил пульс мировых эмоций и под штурмом гремящих голосов рухнула последняя крепость литературной Бастилии. Под обломками взрыва умолкли все затхлые командоры литературного царства, гордо затянутые в корсет пушкинского классицизма. Еще накануне войны бледное зарево заходящего декаданса предвещало близкое банкротство издыхающего классицизма. Никакие паллиативные средства не могли

пробудить энергии в теле умирающего направления и смелые прозорливцы называли день, когда чахлая рать последних триумфаторов траурным кортэжем двинется к могиле, куда будет сброшена дряхлая тысячелетняя падаль. Пожаром событий выжжена каждая былинка на холерном поле выдуманного направления и из-под обломков великого разрушения только слышен жалкий писк литературных мышек, клеймящих, чем можно, своих победителей. Перелицовка символизма и перепевы Ницше — это обычный упрек футуристам, а на долю изжеванного критикой и забытого друзьями застрельщика футуризма выпал эпитет «уличного поэта».

Мышкам мы не отвечаем. Мы говорим в пространство:

— Живем кипучей, здоровой улицей, а не застенками затхлых лабораторий, где бледные декаденты стряпали тухлый форшмак. Взрывчатый футурист вытирает свою искру об динамо улицы, а не кресалом в ретираде. Мы согласны продавать свое сердце уличному загорелому мальчишке, а не затхлому кабинетному профессору.

Игорь-Северянин — не пророк, но он флейта, истекающая слезами красоты. Он — не ампутатор «больного человечества», но он — нарцисс, тоскующий по солнечной стране и мы, жители дымного лепрозория, с любовью отведем ему светлую оранжерею. Пусть он будет красивым соловьем в рощах дремучих воспоминаний. Игорь-Северянин — это первое хрустальное крыльцо, ведущее в роскошные дворцы футуризма, но праздник былого триумфатора жестоко отгорожен от нас войной.

Маяковского называют апашом и ницшеанцем. Да, он — апаш, но его красный шарф — это смерть литературной дегенерации, затянутой в бинты старинных предрассудков. От его гримасы лопаются бесстыжие стекла дворцов литературной лжи. От его геркулесскаго «ницшеанства» распадаются цепи Промеетеев слова, прикованных к скале за похищение у Бога огня и он менее всего нуждается в ницшеанстве:

«Я знаю, солнце померкло б, увидев Наших душ золотые россыпи».

Величайшим бунтарём, раскидавшим тесные стены старого Пантеона, является Маяковский. Его поэмы, насыщенные огнем и дымом, замертво кладут целые рати литературных противников. Литература еще не знала такой исключительной силы художника, рисующего «мир-колизей, по которому бархатом изстилаются моря». Он — сильнейший из закладчиков новой поэтической эры и будет вечно жить в памяти тысячелетий.

В литературу пришел громоздкий Вадим Баян…

«Копытом Боговым в артерию веков Вковерканы мои чудовищные крики…»

Этот потрясающий космический поэт бьет тараном, хлещет молниями и кидает не слова, а какие-то снаряды. «Косматой рукой», «расшатал подгнившие горы», бросил тесную землю Маяковского и ушел «в просторы тысячелетий», «на ловлю комет», раскидал по вселенной свои «млечные неводы» и «со склепами глаз, с кровопадами сердца» стал одинок, как вселенная. Технику сердца и языка довел до изумительной компактности. Ему чужды прозаизмы Маяковскаго и акварель Северянина. Он сбросил с себя обычную шелуху поэтических слабостей и вознес над миром чистый гранит своего творчества. У него каждая строчка — поэма:

«Трещала вселенная, сыпались императоры, Корчилось человечество, в сердце — землетрясение».

Вдохнувшие яд баянизма с затаенным дыханием следят, как автор «Вселенной на плахе» гигантским палашом рассекает глухие пространства и раскрывает новые страницы мира. «Вулканный голос» пророка сотрясает барабанную перепонку каждого сердца и у него нет врагов. На бонбоньерке лирики тонкий резец оставил неизгладимую резьбу. Книга «Последний швыр», кусками разбросанная по сборникам, есть музей большого мастерства — и мир простит ему грехопадения в «тенетах юности»:

«…Вспрыснул свинец из черного „нагана“, Швырнулся в Лондоны, истасканный и дерзкий, Пять лет фаршировал проморфленное сердце, В потоке долларов изнемогая пьяно…» «Тосклив паноптикум приколотых сердец! Куда еще швырнуть себя от смертной скуки?!.. И по трапециям швейцарских виадуков В сердце Италии вонзается экспресс!..»

Но с лирикой кончено. Остались позади и «Стопудовая ночь», и «мои часики бьются в истерике», и радостный крик Северянина, что «поэзия Вадима Баяна — прыжок на Луне: подпрыгнешь на вершок, а прыжок аршинный», и гаубичные комплименты в лекциях Маяковского.

Гигант ушел… И не его вина, если, шагнув мимо «футурных ветеранов», унес в одежде запах Северянина и горький дым Маяковского. Циклон пространств слизнул «духи земли» — и ни писк мышей, ни рев вулканов не заметут следов потрясающей поступи…

1920.

Ваш сборник на грубой бумаге Бросает в грядущее зов: Говорит о любви, о юной отваге, Брызжет искристой пеной стихов. А кругом, в безумии диком, Позабыв красоту и правду, и честь Мир весь полон одним мучительным криком: «Дайте нам есть!..» Я скоро уйду от житейской были, Я иду к нездешней стране… Но ответьте вы, молодые, мне: Зачем, зачем мы жили?..

23 мая 1920 г. Ялта.

Улетели, навек умчались мои песни — легкие птицы. Остались серые камни моей неизбывной тоски. Я была свободнее ветра, я была счастливей царицы… Эти дни далеки, далеки… Мрачны высокие стены моей последней темницы; прочны ее решетки крепки ее замки… Улетели, навек умчались мои песни — легкие птицы. Остались серые камни моей неизбывной тоски…

3 июня 1920. Ялта.

Сглаживая морщины холмов, Смрадным асфальтом смазывая долины, Лили бетонные глыбы домов, Бронировали булыжником улиц ущелия длинные. Но каждый раз, Когда, не замечая ни солнца, ни звезд, Мозолистыми руками вгонял рабочий В протряхший бетон последний гвоздь, Кривил рот суровый зодчий. Когда над верфями труб, Над стозвучными домнами Были зори от зарев длинней, Дни от дыма короче Когда гулы клеймились лязгами дробными Кривил рот суровый зодчий. Когда в проволочных тенетах улицы заскрежетали, Словно бесноватыя, барахтались в корчах, А с неба светились рекламы — новыя скрижали, Кривил рот суровый зодчий. Однажды над крышами домов-великанов, Ушитой звездным жемчугом ночью, Пролетел метеор, в пространства канув: Огненную черту итога провел зодчий. Среди движений было страшно Смотреть на тысячелетний покой камня, Рухнет новая Вавилонская башня, Объятая небесным пламенем. Уже рушатся сваи, Расползаются земли скрепы: Струпья городов сметает Вихрь веков нелепый. Пространства глохнут в грохоте, Зарева слепят выси: На комке грязи крохотном Рождаются новые жизни…