Обвиняется кровь

Борщаговский Александр Михайлович

Покаявшись для проформы, Лихачев главную вину возлагает на бывшего министра и на «товарища Шубнякова» из 2-го Главного управления МГБ, который, мол, «медлил с разборкой и переводом» изъятых документов ЕАК.

Документы не переведены на русский, свалены в кучу, но заранее объявлены крамолой, продуктом, шпионской деятельности. Они или давно сожжены за ненадобностью, или все еще пылятся в хранилищах 2-го Главного управления, а между тем это соответствующие букве закона бумаги — протоколы заседаний, письма, копии не сотен, а тысяч накопившихся статей, очерков, интервью, прошедших к тому же контроль Главлита перед отсылкой за рубеж. Даже те из подозрительных бумаг, которые были отобраны для предъявления экспертам (в январе 1952 года) в качестве антисоветчины, могли показаться крамольными только в горячечном бреду. Об этих абсурдных, огульных обвинениях в шпионаже «на публику и под гром литавр» говорил

на суде Лозовский: «Получается, что дело шпионажа было у нас поставлено очень своеобразно. Как указано в обвинительном заключении, мы передаем врагам шпионские сведения и оставляем копии в архивах. Потом приходят сотрудники МГБ и все забирают… Ведь это же явная бессмыслица. Если материалы, полученные из института № 205 (о колониализме Англии), носят шпионский характер, то почему это вещественное доказательство не приобщено к делу? Полковник Комаров обещал мне дать прочесть этот материал, но только показал его, не выпуская из рук… На протяжении трех лет я десятки раз просил следствие дать мне посмотреть, что это за секретные материалы. Я же за это отвечаю головой! Может быть, полковник Комаров за это время стал уже генералом, так как прошло уже три года, но все же суд может спросить у него этот материал — я уверен, что, если бы там была хоть одна строка, носящая шпионский характер, этот материал был бы здесь. Что это значит? Это значит, что можно любого человека подвести под смертную казнь, а материалы спрятать от суда… С еврейского и английского языков переводили для следствия книги, взбудоражили целую группу экспертов, а эти документы, написанные на русском языке, по которым не нужно было никаких экспертов, к делу не приобщены».

Замечу: Комаров к этому времени стал не генералом, а арестантом и вместе со своим шефом Абакумовым ждал приговора и расстрела, но полковник Рюмин, возглавивший следствие с осени 1951 года, возведенный в ранг заместителя министра, не дал суду материалов института № 205. Несмотря на настояния генерал-лейтенанта Чепцова: давать было нечего.

Как же понять бессилие следствия, проволочки, бездарное рысканье палачей?

Уголовные следствия по особо важным делам, привычные для госбезопасности, построенные на фальсификации и насилиях, требовали скорого, молниеносного суда, исключающего колебания, затяжки и апелляции. Особое совещание, или «тройка», определив накануне приговор, в спешном порядке, затыкая рты подсудимым, решало их судьбу с немедленным приведением в исполнение приговора. Лихачев назвал число арестованных по делу ЕАК, «признавших себя виновными», — более 50 человек. По сути, многие сотни арестованных, ибо от «ядра» в 50 арестованных нити потянулись по всей стране, от Биробиджана до Одессы и Черновцов, хватали и хватали людей, чьи фамилии возникали в деловых бумагах ЕАК или среди корреспондентов «Эйникайт».

Но куда ушли эти 50, в каком кровавом месиве захлебнулись? Добитый в тюрьме Брегман, член президиума ЕАК, не смог выдержать до конца судоговорения, подсудимых осталось 14. А как же остальные 35? Не отпустили же их с Богом?!

Их судили группами по территориальному (Киев, Минск, Одесса, Биробиджан и т. д.) или профессиональному (журналисты, работники культуры, служители культа и т. д.) признаку, судили скорым судом Особого совещания, или «тройки», для которого идеальными следователями и были комаровы и жирухины, лихачевы и шишковы. Им не выносили пустяковых, легких приговоров, давали большие сроки — от 10 до 25 лет, равных для пожилых, нездоровых людей уничтожению. Не колеблясь приговаривали и к высшей мере.

К расстрелу приговорили журналистку Мириам Железнову (Айзенштадт) обвинив в измене родине и шпионаже, не предъявив при этом ни одной строки в подтверждение ее вины. В судебном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР (ноябрь 1950 года) она признала, что в «1946 году несколько раз встречалась по делу с Гольдбергом, не зная о его принадлежности к американской разведке». Не знала она, не мог знать и никто другой — невозможно знать то, чего не было, что было измышлением следствия. Не знала, но не посмела усомниться в правдивости следствия и стояла перед судом с поникшей головой. «Судите, как хотите, но прошу учесть, что я не враг и не шпионка. Волею судеб попала в окружение врагов народа…» [52]

52

Материалы проверки…, т. 10, л. 40.

Но она — Айзенштадт, и этого с лихвой хватит для расстрела.

Самуила Персова расстреляли за полные оптимизма и гордости статьи

и очерки о делах Московского автозавода им. И.В. Сталина. Его публикации объявили шпионскими, хитро, через печать открывавшими важные государственные секреты, — Персов, как и Мириам Айзенштадт, был расстрелян 23 ноября 1950 года.

За месяц до этого в Лефортовской тюрьме умер от побоев профессор Исаак Нусинов, которому тоже надлежало проходить по главному делу ЕАК.

Прошло пять лет, и начальник Главного управления по охране военных и государственных тайн в печати при Совете Министров СССР В. Катышев дал официальное заключение по 12 наиболее «крамольным», «предательским» статьям Персова и Айзенштадт: «Во всех перечисленных выше статьях не содержится сведений, составляющих государственную тайну».

Инстанция (ЦК) не вникла в эти «дочерние предприятия» госбезопасности, обходилась информацией: суд состоялся, подсудимые признались в преступлениях, приговор вынесен, националисты понесли заслуженную кару. Одиннадцать осужденных евреев по Биробиджану, девять «грешников» из Одессы, столько-то киевлян, столько-то минчан — есть о чем тужить и печалиться! Среди одесситов оказался мой давний, еще довоенного времени, товарищ — Нотэ Лурье, талантливый прозаик, ставший в одном из сибирских лагерей другом и покровителем репрессированного воронежского студента Толи Жигулина (Жигулин написал об этом в автобиографической повести). Лурье, помоложе многих других и двужильный крепыш, выжил, но слабые умирали, как угас в лагере Дер Нистер, классик еврейской повествовательной прозы, и многие другие.

Абакумов рад бы и с членами президиума ЕАК покончить так же — задушить, что называется, в темной подворотне, и быстро. Но не то, совсем не то было обещано Сталину. После всех посулов и рапортов Инстанция вправе была рассчитывать на громкий разоблачительный процесс: пусть мир убедится, что чаша терпения переполнилась, больше нельзя прощать измен и вероломства, изначально присущих этому малому народцу! Пусть приедут прыткие «юристы-демократы», сговорчивые, но начавшие пошаливать, приедут и убедятся, что преступники каются перед народом, приютившим их, и перед великим вождем, спасшим их в битве с нацизмом.

Спецкурьеры привозили с Лубянки в Инстанцию особые, так называемые «обощенные протоколы» допросов, спустя годы поразившие даже видавших виды чинов Главной военной прокуратуры. Пока был жив Сталин и любой приговор по серьезным делам освящен его именем либо санкционирован им, «обобщенные протоколы» допросов полеживали в архивных томах, закрытые от чужих взглядов. Но вот 42 следственных тома дела ЕАК попали в руки военюристов; из московских тюрем — Лефортова, Бутырок, Матросской Тишины и Внутренней тюрьмы Лубянки — запрошены «календарные» росписи вызова подследственных на допросы, с указанием дня, часа начала и окончания допроса, с упоминанием фамилии следователя, наказавшего арестанта карцером. Ведя свою канцелярию, тюремное начальство защищалось от «диктата» следственных органов: если арестованного забьют на допросе до смерти, если вообразить невозможное — побег, то будет ясно, на кого ложится вина.

Закон строго требовал оформления протоколом каждого допроса, но следственные тома дела ЕАК показали, что без всякого фиксированного следа проходили десятки допросов, длившихся часами, — след отпечатывался в психике арестованного: потрясения, травмы, кровоподтеки, сломанные зубные протезы, глухота, отвратительные унижения человеческого достоинства и многое другое, — но ни строки протокола. Лишение сна, часы, заполненные угрозами, издевательствами, попытками подкупа выбившегося из сил арестанта, — и все без следа, без рутинного, обязательного протокола допроса.

Юристы поразились странному, повторяющемуся графику следствия: десятки многочасовых, не фиксированных протоколом допросов, затем два-три поверхностных, биографических протокола, и вдруг — большой, случалось огромный, в 25, 40, 51 и более страниц протокол из тех, что в недрах Лубянки окрещены «обобщенными» или «свободными». После недель истязаний и провокаций, из многих черновых записей, из стонов и отчаяния, из опустошенного бормотания несчастных, из бреда ловкие повара «кухни Бровермана» — этот кабинет так и называли — «кухней»! — приготовляли «обобщенный протокол». Назову только немногие дела, в которых этот убийца без оружия, кичливый застеночный стилист отличился образцовыми, приготовленными для ЦК «обобщенными протоколами»: дело маршала Кулика, других военных работников высшего ранга: «ленинградское дело» Кузнецова и Соловьева: дело министра Новикова; дело В.В. Ларина — секретаря-академика АМН СССР; дело «террориста» Даниила Андреева — сына писателя Леонида Андреева; дело известного хирурга С.С. Юдина; дело Бородина и многие другие.