Обвиняется кровь
Шрифт:
«Обобщенные протоколы» позволяли любые подтасовки: когда доктора Шимелиовича после ареста привели к министру, Абакумов сказал, обращаясь к находившимся в кабинете следователям: «Посмотрите, какая рожа!» — а секретарь министра, полковник госбезопасности, добавил: «Так это вы первостепенный консультант Михоэлса?!» Впоследствии Шимелиович прочитал именно эти слова в показаниях Фефера, но оформлено все было так, будто не Фефер подсказал это следователям, а только повторил реплику полковника.
Старшие следователи и руководители следствия по делу ЕАК, оказавшись под арестом, изворачивались, объясняли практику «обобщенных протоколов» техническими обстоятельствами, необходимостью сокращать и редактировать стенограммы допросов и даже малограмотностью некоторых следователей — истинной причины они открыть не решались: могло измениться министерское начальство, но Инстанция, но ЦК, как живой Бог, стояли непоколебимо.
«Обобщенные протоколы» готовились для Инстанции. ЦК не нужны были случайные лоскутья допросов, метания, отчаяние, отказы от вчерашних показаний, следственные будни — рядовые Инстанции, а тем более ее жрецы — Шкирятов, Маленков или Поскребышев — не желали копаться в дерьме, вникать в долгий, трудный процесс следствия — им подай главное, и в очищенном от «пустяков», завершенном виде.
«Обобщенный протокол» как некий жанр следственного сочинительства родился для Инстанции. Когда-то, когда Абакумов и в малом еще не смел соперничать с Берией, а радовался его протекции, Лаврентий Павлович втолковал ему, что протоколы допросов, униженные признания подсудимых для Сталина, много читающего человека, одно из самых желанных чтений. А в случае с ЕАК даже тема желанная — дело, которое в известном смысле призвано было увенчать его земной подвиг. Дело, разумеется, не под стать его богосуществованию, но достойное войти красной строкой в летопись его жизни. Разоблачение народа, не обделенного талантливыми, артистичными личностями, однако рожденного лишь для того, чтобы унавозить почву, на которой будут развиваться и благоденствовать другие народы, полноценные нации, блюдущие отчий дом, землю и язык предков. Перекати-поле есть перекати-поле, и пусть гонимый ветром, жесткий, колючий этот клубок не рядится ни под русскую березу, ни под сибирскую ель, ни под виноградную лозу Кавказа!
Триумф поездки Михоэлса и Фефера в США, Канаду, Мексику и Англию, хотя и подарил стране десятки миллионов долларов и прибавил добрых к нему чувств американцев, вызвал раздражение в Кремле. Дело даже не в суконной, подбитой лисьим мехом шубе — подарке от нью-йоркских скорняков и портных Сталину (его безопаснее было бы не привозить генералиссимусу, человеку в шинели), — хуже то, что американские журналисты, не приученные каждую статью начинать с панегириков Сталину, хотя и очень чтимому и популярному в те дни, писали отчеты о митингах с участием «русских», забывая упомянуть имя вождя, как будто актер Михоэлс и первый «еврейский пролетарский поэт» Фефер, возглавив свое воинство, громят Гитлера. Слово национальный вышло из употребления у осведомителей Лубянки, превратившись в националистический. Любое культурное начинание, клубная встреча, литературный вечер, публичное чтение стихов, проходившие на еврейском языке, изначально считались националистическими. Кончилась война, отпала прямая нужда в ЕАК, но комитет держали как садок с помутневшей водой, в глубине которого промельком метались напуганные убывающим кислородом живые существа. Комитет перевели под крышу ЦК и «укрепили» назначением в него сотрудника госбезопасности Хейфеца. Расчет строился в надежде на «крымскую провокацию», не зря же она была подброшена ЕАК еще в январе 1944 года.
Сталин ждал. Приходили «обобщенные протоколы», по ним выходило, что вожаки националистического подполья капитулировали, признались в преступлениях, цена которым — казнь. Он не ошибся, дав согласие на убийство Михоэлса — сионистского упыря, балаганного потешника, вторгшегося в собутыльники к Москвину, Фадееву, Качалову, Тарханову, Алексею Толстому… Неразборчивая компания! Налицо шпионаж, выдача государственных секретов, потакание захватническим планам ЦРУ, а в конце 1947 года стали возникать и подозрения в террористических замыслах. Их вызывали не только замеченные вокруг семьи Аллилуевых ученые: все яснее становилось, что и врачи, захватившие важные должности в Лечсанупре Кремля, тоже не без греха…
Пока шли аресты и началось, до поры, без огласки, следствие по делу ЕАК, «пропагандистское обеспечение» акции легло на шумную, идеологическую, не прекращавшуюся борьбу печати против «безродных космополитов». О главных этапах этой кампании я написал книгу «Записки баловня судьбы». Крайне трудно дается целостное восприятие действительности, понимание текущей, сегодняшней жизни как части, звена исторического процесса. Вдвойне трудно, если события коснулись тебя самого, обожгли, оскорбили. Кто из нас, ошельмованных «Правдой» от 28 января 1949 года, понял, что случившееся — только поверхностное, сопутствующее проявление грозных, чреватых гибельными последствиями явлений? Клеветы, обрушившейся на нас со страниц главной газеты страны, последовавших затем гневных «разоблачений», гнева и протестов многолюдных собраний вполне хватило бы для начала обвинительного расследования, а следователи Лубянки сумели бы добиться признательных показаний.
Незаметно для нас самих, под барабанный бой, возвещающий окончательную победу дружбы народов и всеобщего их братства, сталинизм вел разрушительную работу, унижая нации, делая их объектом то льстивых восхвалений, то репрессий. Маниакальная идея все обостряющейся классовой борьбы углубляла разъединение общества, недоверие и даже озлобленность одной части общества против другой, готовность не слышать чужих стонов, не замечать крови, пролитой не в твоем доме, а в чужом.
Мстительное изгнание людей с их исторических земель, уничтожение культуры и государственности своих же народов — черная страница в мировой летописи преступлений. После войны Сталин вплотную подошел и к решению вожделенного «еврейского вопроса». Но нужны были годы, чтобы подготовить страну к беспримерной для послевоенной поры акции депортации, придать ей, хотя бы внешне, цивилизованные черты.
Но козни театральных критиков для народных масс — тема не слишком актуальная и волнующая; устроители идеологических погромов превосходно это понимали.
Для взрыва народного гнева, для подготовки такого взрыва понадобилось бы средство посильнее — обвинение врачей, «убийц в белых халатах». Оно и готовилось исподволь, внутри дела ЕАК, приберегалось напоследок: черный сатанинский птенец уже стучался клювом в скорлупу, собираясь выбраться наружу.
Не скоро я понял, почему гонимых, преследуемых «космополитов», чьих объявленных грехов хватило бы на любые лагерные сроки, за редким исключением, не сажали.
Сталин ждал. Понимал, что донесения с площади Дзержинского и «обобщенные протоколы» добыты не без чрезвычайных мер, но как прикажете поступать, когда перед тобой враг, а время торопит, с «сионистами» ухо надо держать востро. Из протоколов видно, как настойчиво они ищут пути к Молотову, как поставили на службу Жемчужину, его жену, как близко оказывается ко всему этому «кагалу» Лазарь Каганович.
Сталин ждал, наблюдая, как чекисты проникают в новые преступные логова и дело ЕАК приобретает серьезность и размах. Представить себе, что с каких-то пор его обманывают, Сталин не мог.
Сам обманувшись, теряя почву под ногами, Абакумов не мог ни отступить, ни повернуть назад. Точный диагноз создавшейся ситуации поставил в своих мартовских показаниях 1952 года Лихачев, самый опытный и осторожный из всех следователей, сказав, что «дело на еврейских националистов было закончено, причем без какой-либо документации преступной деятельности арестованных», и «вследствие того могло кончиться провалом».
Лихачев лгал военюристам, возможно, лгал и себе, утверждая, что спасительные для следствия доказательства, «документация преступлений» лежали рядом, только руку протяни, да вот поленились, не разобрали доставленный на грузовиках архив ЕАК и редакции «Эйникайт».