Обвиняется кровь
Шрифт:
Обвинительное рвение писателей-экспертов было так велико, что на самом процессе главный судья Чепцов вынужден был указать им на то, что они «…в конце Заключения не должны были делать какого-либо общего вывода, так как это обязанность судебных органов». Слова, которые я приведу ниже, — цитата из ответа бывшего эксперта, Владыкина, комиссии по проверке дела ЕАК в 1955 году. Он упорствует, заявляя, что «заключение нами дано было объективно и правильно», а раз так, то стоит ли обращать внимание на такую мелочь, как «общий вывод». Между тем именно общий вывод, после сотни страниц, исполненных злобных выпадов, открывал дорогу к роковому, заранее определенному Политбюро приговору. Вот эта, в известном смысле классическая формула, подписанная экспертами: «Под флагом борьбы с фашизмом руководители ЕАК превратили ЕАК в еврейскую националистическую организацию, националистический центр с самыми широкими функциями, в организацию, враждебную идее дружбы советских народов и коренным интересам трудящихся евреев в СССР».
Этот общий вывод достойно венчает весь документ экспертизы, далекой от литературоведческих оценок, проникнутой политиканством худшего толка, нетерпимостью и брезгливым высокомерием.
Исполненное скорби стихотворение Переца Маркиша «Михоэлсу» написано сразу после гибели выдающегося актера и полнится недобрыми предчувствиями, ощущением трагизма, а не нелепости случайного дорожного происшествия.
Раны на лице твоем прикрыл снег, Чтобы и тень мрака не коснулась тебя; Но и мертвой бушует боль в твоих глазах, И скорбь взывает из твоего растоптанного сердца… Тебя почтут вставаньем шесть миллионов мертвецов, Замученных убийцами, Как ты почтил их, упав подкошенный среди ночи, Один, в неимоверных страданиях, На развалинах Минска, на минском снегу, В ночную метель, возле их могил, Как будто и мертвым ты заступился За их скорбь, за их покой и за их честь… Войди в вечность с недовершенным гримом, И не стыдись твоего поруганного древнего вида, И не стыдись твоего продырявленного царственного черепа. Это — твое слово в крови. Это — высший грим, В котором ты и мертвым царишь над сценой, — Войди в вечность — трое появление будет встречено Рукоплесканием зари [246] .246
Цитируется по Заключению экспертизы.
Подстрочный перевод фрагментов большого стихотворения Маркиша не дает полного представления о его незаурядной поэтической и провидческой силе. Какие же слова нашли для него наши «независимые» эксперты?
«Стихотворение гнусно и злобно клевещет на нашу действительность, всяческими намеками изображая Михоэлса убитым, жертвой убийства» [247] .
Я бы предпочел не возвращаться к бесчеловечной экспертизе, не повторять фамилий экспертов, если бы не одно поразившее меня обстоятельство. Сразу и не поверилось в возможность такого.
247
Следственное дело, т. ХХХIII, л. 78.
Прошло два с половиной года после смерти Сталина, XX съезд позади, начался процесс реабилитации безвинно загубленных и пострадавших в период культа личности, а писатели-эксперты гордо держатся своего, продиктованного страхом и давлением Лубянки «Заявления». 10 октября 1955 года на допросе комиссии по проверке дела ЕАК Ю.Л. Лукин сказал: «Да, заключение экспертизы от 23.II.1952 года я подтверждаю… Оно было составлено без всякого нажима работников КГБ… Все показания мы давали в отсутствие подсудимых» [248] .
248
Материалы проверки…, т. 1, л. 293.
Не знаю, таков ли общий порядок: вызов экспертов в судебное присутствие без подсудимых, или генерал Чепцов пощадил ученых мужей, не поставил их перед лицом оболганных ими, обреченных людей. Скажу только, что все другие эксперты, даже профессиональные цензоры, зависимые чиновники с облегчением приняли в 1955 году возможность снять со своей души тяжкий грех приспособленчества и малодушия, сказать правду, хоть и запоздалую. Только не литераторы-эксперты! Они продолжали изворачиваться и лгать: нас, мол, «убеждали, что работа нашей комиссии (литературной) является неосновной», «нас уверили, что, согласно закону, мы не имеем права отказываться от экспертизы», но главное оправдание их труда, их оценок, их приговора, делающее справедливой и сегодня, как они полагали, каждую страницу «Заключения», то, что «мы пользовались в своей работе трудами классиков марксизма-ленинизма по национальному вопросу» [249] .
249
Там же. т. 1, л. 275.
Впервые участников заказанной следствием экспертизы опрашивали заново еще в 1953 году, после реабилитации «врачей-убийц». Они тогда стояли на своем, не видя и малых огрехов в своей бесчестной работе. Почти ничего не изменилось и в году 1955-м. «Мы дали заключение идеологическое, а не уголовное, — утверждал Евгенов 18 октября 1955 года, когда невиновность казненных ни у кого уже не вызывала сомнения. — Не исключена возможность, что концовка экспертизы была исправлена: на нас давил подполковник Гришаев, а мы не знали, какое значение будет иметь наша экспертиза… На отработку отдельных формулировок Заключения некоторое влияние оказал Гришаев, сообщив, об аресте руководителей ЕАК по решению директивных органов, об их преступлениях и о других более серьезных экспертизах». Все эти оговорки и влияния не помешали Евгенову и в 1955 году назвать «буржуазно-националистической» антифашистскую газету «Эйникайт», ни одного абзаца из которой, по незнанию еврейского языка, он не мог прочесть [250] .
250
Там же. лл. 283–286.
Бесстыдной ложью оказалось и заявление члена редколлегии «Правды», эксперта Владыкина: «В период работы комиссии нам не было известно, кто конкретно из работников ЕАК был арестован и обвинен по этому делу. Об этом нам стало известно ближе к завершению работы над Заключением» [251] . «Ближе к завершению» — это середина февраля 1952 года, к этому времени арестованные еврейские писатели провели уже более трех лет в московских тюрьмах, об их аресте еще в году 1949-м незамедлительно информировался Фадеев и секретариат ССП, и союз сразу же реагировал на аресты, как мы знаем, ликвидируя печатные органы и само Объединение еврейских писателей. К тому же никогда ничего не написавший писатель Семен Евгенов был в Союзе писателей заместителем председателя комиссии по национальным литературам народов СССР.
251
Там же, л. 298.
Так и вижу строгое лицо холодного аналитика, ревнителя точных пропорций гнева, боли и сострадания: что ты всё о Михоэлсе, о Зускине, о Бергельсоне и Маркише — ведь в ту пору погибали в лагерях и расстрельных подвалах тысячи и тысячи других известных и неизвестных, русских и нерусских, палачи творили свой «кровавый интернационал».
Все это так, так… И, склоняя голову перед прахом Квитко или Бергельсона, я сознаю и помню, что, погибая, они разделили судьбу России, трагическую судьбу миллионов замученных и казненных, чья жизнь также свята, а смерть от руки убийц не имеет оправдания.
Я обратился к материалам дела ЕАК, чтобы анатомировать злодейство, за которым не просто очередная цепь убийств, а единый замысел, планомерная подготовка к уничтожению всех еврейских писателей, всех сколько-нибудь заметных деятелей национальной культуры.
В один из погожих дней осени 1947 года, когда Соломон Михоэлс обрадовал меня, сказав, что решил поставить мою пьесу, и предложил свой план изменения первого акта, с тем чтобы героиня пьесы, Рахиль, именно она — любящая, верная жена, — оставалась у постели опасно больного мужа в городе, обреченном фашистской оккупации, — в тот день чем-то угнетенный Михоэлс прочитал мне на идиш письмо учителя математики из местечка на юге Украины. Учитель с болью и не без юмора жаловался, что он, математик, стал избегать цифр, когда разговор заходит о войне, оккупации и уничтожении евреев России и Европы. Стоит только заговорить об этом или назвать цифры, как непременно отыщется кто-то, кто обвинит тебя в национальной ограниченности, в желании обособиться, посягнуть на дружбу народов. Бог мой, писал он, если бы я хвастался, выкликал в синагоге или на базарной площади число еврейских святых или мудрецов — их, слава Богу, в каждом народе наперечет! — но я печалюсь, я хороню своих детей, меня душит горе, почему же мне нельзя рыдать вслух? Неужели, остановив на улице любой катафалк, еврейский, русский, польский, остановив по дороге к кладбищу, потому что в этот день хоронят и других покойников, ты не смеешь отпевать своего, пока не оплакали громко всех других?! Я читал о вашей новой постановке «Фрейлахс», но если можно гулять на еврейской свадьбе и не бояться, что кто-то придет в театр и закричит из зала: танцуйте сразу все свадебные танцы всего мира, то почему надо скрывать свое горе, тризну, поминки? Почему я должен опасаться называть своим ученикам число 6 миллионов? Что в нем греховного?
Прошло много лет, я пересказываю это письмо, конечно потеряв часть его живых красок. Написал его человек добрый, но не способный понять, почему же таджики или грузины, армяне или казахи могут гордиться своими Героями Советского Союза, даже перечислять их, и только евреи вовсе не имеют на это права или должны сопроводить любую цифру таким количеством оговорок, толкований, примечаний, что вместо двух-трех строк хроники впору писать диссертацию…
— Вы согласились с моим предложением по пьесе, — напомнил мне Соломон Михайлович. — Думаю, это хорошо. Но почему эта мысль сразу пришла мне в голову? Почему и вы, автор пьесы, так быстро согласились? Не задумывались над этим?