Шрифт:
Ангел
– А что ж?.. – Романыч взял еще одно яйцо, гнетуще-багровое, видимо, крашенное луковой шелухой с добавлением неведомой химии. Стукнул о бетонный прямоугольник перед памятником – черт его знает, как эта штука называется. Летом там цветы растут, а сейчас просто окно в землю с робкой прозеленью травы. – И закусим, млять, помолясь.
У нас были: бутылка гнусной водки, два пластиковых стакана, ножик и соль в спичечном коробке. Ну и желание посидеть как люди.
– Яйца уже не лезут, – сказал я. – Пятое или
– А ты их не считай! – хохотнул Романыч. – Жри, да и все. Или вон кулича отрежь, пока мягкий.
В понедельник после Пасхи раздолье здесь, конечно. Живых людей нет, все на работе – или с похмелья по домам, а мертвые еще никому не мешали. Никогда. Вот и кружим мы мелкими стервятниками по-над могилками, собираем закусь. Страда, если по-человечески выразиться. Самый сезон для пожрать без хлопот.
– Ну, Христос воскресе! – пафосно произнес Романыч и выплеснул водку в щербатый рот. Зубы через один на месте, а жрет за троих. Я младше лет на десять, но не угнаться.
– Воистину того. Этого.
Водка жгучая, из нефти гнали, небось. Спирт «экстра», вон дрянь! Зато кулич – не обманул собутыльник – мягкий, рассыпчатый, самое оно ожог зажевать.
– Ангела давно не видно, – прошамкал Романыч, заглатывая яйцо, считай, целиком: деснами передавил уже во рту и давай мять. – С ним прикольно, Димка.
– Болгарин, что ли?
– С чего вдруг? А, имечко… Не, эт-та погоняло такое. Не бери в голову.
Слова вылетали наружу с ошметками яйца, то искренне-белыми, то серыми как несвежие мозги.
– Молиться любит? – я истово почесался. Все хорошо в нашей бродячей жизни, кроме вшей и ментов. – Или чего?
Романыч жевал молча, сосредоточенно уставившись на бутылку, словно что-то новое в ней углядел. Мощный кадык дернулся, питательная смесь провалилась дальше.
– Нет, не молиться… Кому нам молиться, сам подумай? Богу? Так у него без нас хлопот до хера. У Ангела дар есть, клянусь. Я сам видел: подойдет к памятнику – любому, это не важно – дотронется рукой и стоит, глаза закатит, губами шевелит. А потом вслух как даст рассказывать, что за человек был, как жил, как умер. Хороший или плохой. Все как есть. А глаза не открывает – чисто покойник сам.
– Да ну, пизде… Брехня это все! – я оглянулся в поисках, чем бы запить эту клятую водку, но не нашел. Баклажку надо пустую, а воды набрать возле зала прощаний, там кран есть. Идти только лень.
– А вот и нет! – вдруг оживился Романыч, до того сонный и медлительный. – Не брехня! Это ж ты неместный, а у меня здесь тетка лежит. Ну и знакомые еще… Короче, я про них кой-чего помню, а ему откуда знать? Два миллиона в городе, и это только живых.
– И чего?
– И того, Димка! Я его к этим памятникам своим подводил, расскажи, мол. И он все выкладывал: что знаю, и сверху того. Хоть бы раз накосячил.
– Прикольно… – мне бы водички рот прополоскать, а не эту всю мистику. Ангел-хуянгел, без него тошно. И чешется, зараза, пузо вместе со спиной, хоть раздери. И сам я неместный, это да. Отец, если мама перед смертью не врала, сюда уехал после развода – вот и всех связей у меня с городом. Тепло здесь, весна – вот раньше, чем у нас, в Лесном, так и приперся. Один хрен, где бомжевать.
Отец, блин, молодец. Двадцать лет как ни слуху, ни духу, хоть бы копейку алиментов когда… Мать гордая, и в суд не подавала – забила, сама нас с Нинкой тянула, оттого и того. Раньше времени. Ну, я так думаю.
– Прикольно, – эхом ответил Романыч и блаженно прищурился, повернув лицо к солнцу. – Весна уже, хорошо-о…
На дереве завозилась какая-то пакость, каркнула, вниз кора полетела. Потом взлетела, хлопая крыльями – тощая, серая. Ничего, отожрется на пасхальном. Считай, на каждой могилке яйца да куличи. Свечки еще…
– Романыч, а вороны свечки едят?
Он один глаз открыл и на меня посмотрел. Жутковато даже.
– Они, грешные, все едят, Димка. Как мы. Так вот, чего я про Ангела вспомнил: он меня удивил однажды. Идем вот так по могилкам, смотрим, где чего полезного. Я лопатку нашел, типа саперной, маленькую. Хоть и ржавая, а продал Савичеву. А он с пустыми руками топал, Ангел-то, неудачный день. И вдруг раз! – остановился и стоит. Замер, млять, как статуй.
Я достал пачку, куда собирал бычки, выбрал подлиннее и сунул в зубы.
– Оставишь, – кивнул Романыч, так и наблюдая за мной одним глазом. – На пару дохлых.
– Базара нет. – Я достал коробок спичек, потряс, проверяя, сколько там. Ничего, шуршат. Закурил. – И стоит, и чего?
– А потом руку на памятник: а он, монумент, скромный такой – гранит серенький, второй сорт, и фотка пересвечена. Без души делали. И венков ни одного. Короче, глаза закатил и вещать начал. Мент, говорит, это был.
– Не люблю я их, – не удержался я. Сигарета была слабая: что куришь, что воздухом дышишь. А еще и оставлять.
– Да кто их, млять, любит… Они и сами между собой собачатся. Гайцы с уголовкой, опера со следаками. Участковые и вовсе пидоры. Все они – одно фуфло. Но этот не такой, типа герой. Я даж удивился, вот и рассказываю.
– От взятки отказался? – равнодушно прикусив фильтр, уточнил я. – Поэтому коллеги задушили сапогами в «обезьяннике»?
Романыч аж вздрогнул. Он мне как-то жаловался, что побили в ментовке, теперь перед дождем ребра ноют. Срослись не так, либо еще чего. Две ходки и целый, а вот к местным угодил по ерунде – хватило.
– Не-не-не! В натуре, мужик дельный. Он, млять, мент такой был такой, плюшевый. При погонах, но по финансовой части. Типа и служба, и звездочки, а к собачьей работе безотносительно. Законники бы такого порезали, им до балды – легавый, и все. Но я все ж не стал бы. Короче, шел он со службы, мент этот, или ехал на чем, хрен упомню, а в соседнем доме у него – пожар. Ангел описал все, как телевизор, словно сам видел: седьмой этаж, млять, дым черный наверх из двух окон, людишки внизу топчутся, орут. Сейчас бы на телефоны снимали, а тогда просто глазели.