Обычное зло
Шрифт:
Я надеюсь жить долго. Очень долго, как мы умеем, чтобы дождаться, когда заслуженная кара – и карма! – настигнет л’аккири. Не знаю, чем она будет: подобным вторжением иных, гибельной эпидемией, ударом метеорита или чем-то еще.
Возможно, тогда и мы сможем возродиться как народ. А пока… Л’аккири перекопали нашу землю, построили свои смрадные города, опутали чистое небо сетью невидимых сигналов, а на пирамиду – мою пирамиду! – водят досужих зевак, смеясь и даже не вспоминая о нас. Они присвоили себе авторство остатков
И… до поры их непременной гибели, сын мой, мне не хочется искать твое новое воплощение. Летай себе на воле, если очередные крылья вообще поднимут тебя ввысь, оторвав от грязи под ногами.
Да будет так.
Татьянин день
Сапоги вроде одинаковые, но левый промок через незаметную снаружи щель между подошвой и верхом, а правый держался молодцом. Так и шла: хлюпая одной ногой, едва сдерживаясь, чтобы не материться. Домой? Конечно, домой. Куда ей еще после работы.
Итак, она звалась Татьяной… Прибила бы Пушкина, сама застрелила гада, всю дорогу ей эти слова припоминают, все ее тридцать три года.
Фонари в их районе погасли еще при советской власти, говорят. Умерли, как светлое будущее. Перед каждыми выборами обещают что-то, обещают, но… Это там, в столицах на новую плитку каждый год жалуются, а у них в Лесном асфальт есть – уже счастье. А он есть, есть где-то под снегом. Весной покажется, улыбнется щербатыми гримасами алкоголика, в это надо верить.
Хоть во что-то надо верить, хоть в кого-то, если в себя не получается.
– Тетя Таня, помочь?
Да какая я тебе тетя?! А, впрочем, ну да.
Она даже не поняла, что добралась до дома.
Во дворе не чищено: как Степан Игоревич, дворник, слег с инфарктом, от которого не оправился, так и все. Но пройти можно. Левый сапог промок уже до щиколотки, чего уж там терять. А спрашивает это соседский пацан, ему лет пятнадцать. Худой, куртка отцова не по размеру, зато здоровается всегда. Это правильно, это он хороший парень. И отец у него отличный мужик, только больной очень, редко выходит на улицу.
– Да нет, Мишка, спасибо. Всего-то сумка, донесу.
Тот кивает, а сам руку тянет: вызывался, значит не отступит. Отдала. И правда так идти легче, хоть и недалеко осталось. Она ему даже в матери не годится по возрасту, край – в старшие сестры, а такой старой себя почувствовала, что жуть берет.
– Спасибо, Миш. Спасибо…
В сумке тетрадки на проверку и продукты, придется что-то готовить. Аркадий обещал прийти, не годится встречать пустым столом. Курицу запечь, картошки к ней, в холодильнике полбанки грибов есть. Справится. После развода личная жизнь и так те фонари напоминает: как бы есть, но не светит. Аркаша отделается тортом из ближайшего «Магнита» и бутылкой кислого вина, это она знала наперед.
С одной стороны – хорошо, мужичок экономный, деньги на ветер не кидает. А с другой… Ну, бывший муж гусарил иногда. Все же надо, надо, это женской душе на благость, когда шампанское ящиками и цветы корзинами. Однако, теперь он в прошлом, а будущее беспросветно, как снег за окном.
– Все уже, дошли, давай сумку. Спасибо еще раз!
– Да не за что, теть Тань, обращайтесь.
Сбежал по пяти стертым ступенькам и во двор. Наверное, игры у него там какие-нибудь. Снежная крепость или еще что.
Мишка с родителями и младшей сестрой прямо над ней и живет. Хорошая семья, простая, но дельная какая-то. Ни драк, ни пьянок, даже дети не шумят. Дом-то двухэтажный, немцы после войны строили из чего Бог послал, все-все слышно.
Сумку на кухню, чтобы руки не оттягивала, сама села на продавленный стул. Разулась. От мокрого носка сразу пятно на линолеуме, но это уже ничего. Это – вытрет.
Двадцать пятое января доживало последние часы. Ее день, если верить телевизору, ее праздник. А что-то нерадостно, что-то нет на душе ни веселья, ни немного шального настроения, которые только и отличают необычные дни от сливающихся в серую полосу обыкновенных.
Аркадий? Ну, придет. Да. И за столом посидят нормально, и в постели он… ничего. Такой же скучноватый, как и во всем остальном, но принцев разобрали вместе с конями еще на дальних подъездах к Лесному. Осталось то, что осталось.
Она сменила носки, переоделась в домашнее, лениво бросая то кофту, то ненавистную серую юбку – когда она уже ее сменит, сил нет! – на кровать. После уберет, после. Пушистый свитер с озорной собачьей мордой сверху, трико на ноги. И любимые растоптанные тапочки. Так оно лучше.
Включила плиту, на пару секунд завороженно глядя на синий цветок газа, вытащила и бросила в мойку картошку. Помыть, почистить, нарезать… Или пюре?
– Шумные и веселые гуляния в этот день проходили по всему городу! – излишне бодро сообщил включенный на ходу телевизор. Татьяна не терпела тишины дома, она и так давила ее повсюду, даже в школе, во что сложно поверить. Хотя и лишний шум ни к чему: убрала звук почти до нуля. Теперь на экране старенького пузатого «Самсунга» почти беззвучно кривлялась дикторша на фоне яркой столичной толпы.
– Сучка, – беззлобно бросила ей Таня. – Силиконовая сучка. С ботоксом.
На самом деле она даже не завидовала: ни дикторше, ни более молодым и куда более стройным коллегам на работе, ни Свете, Мишкиной матери, удивительно красивой для родившей двоих детей. Все так как есть, могло быть и хуже. Зато вот квартира от родителей осталась двухкомнатная, по местным меркам – просторная. И в школе все в порядке. Пусть этим современным детям ее русский и литература даром не сдались, она-то предмет любит и старается им преподнести. Старается.