Обыкновенная история
Шрифт:
– Что я вижу! Вы как будто заискиваете перед Шамраевым: «О, дайте, дайте мне лошадок, ну что вам стоит, дяденька». Тьфу. Можно со стороны подумать, что вы никому не известная актрисулька, а он какой-нибудь промышленник с мировым именем. И вы у него просите, даже не знаю, что просите – пароход, по меньшей мере. Вы звезда и, ко всему прочему, сестра его хозяина. И вам надо ехать в город. Вы персона, а он так, не пойми что. И вам плевать, где он раздобудет для этого лошадей. Пусть хоть сам в тарантас впрягается. Все ясно?
Аркадина, кусая, чтобы только не расплакаться, губу, кивает.
– Еще раз. Поехали.
Шамраев набрав побольше воздуха в легкие рычит. – …Гм… Это великолепно, но на чем же вы поедете, многоуважаемая? На каких лошадях, позвольте вас спросить?
– На каких? Почем я знаю – на каких! – нарочито медленно цедит слова Аркадина, высокомерно пожимая плечами.
– Ну что это…. Ну что вы там совсем уснули, любезная, что ли? Живее, живее произносите свою реплику, – возмущается, заламывая руки, режиссер. – Иначе так мы до завтра будем из-за вас репетировать.
До конца прогона он еще раз десять одергивает ее – то она встала не там, то смотрит не туда, то ее образ недостаточно рельефен, то чересчур экспрессивен.
Аркадина, втянув в голову в плечи, покорно со всем соглашается и начинает сначала.
К двум часам пополудни репетиция худо-бедно заканчивается.
– Завтра в восемь, прошу не опаздывать! – машет труппе режиссёр и оборачивается к Аркадиной. Сейчас он выглядит гораздо менее воинственно, чем еще каких-нибудь пять минут тому назад. Выражение глаз у него смущенно и где-то даже застенчиво.
– Какие планы на остаток дня, рыбка? – вкрадчиво начинает он. – Предлагаю отобедать в кафе под бокальчик игристого, потом мы прогуляемся с тобой по бульвару, а вечером я, увы, занят, у меня футбол.
– Отнюдь. После кафе мы пройдемся по магазинам, моему вечернему платью требуются новые босоножки. – парирует Аркадина, – А вечером у нас ужин с Петрушевскими. И не зови меня так пошло-вульгарно – рыбка, сколько раз можно тебе уже повторять.
– А как же мой футбол, полуфинал, рыб…? – осекается он.
– Полуфинал рыб, почем я знаю? – высокомерно пожимает плечами Аркадина. – Никак, судя по всему.
– Это еще почему?
– Потому, что я так решила. А для особо сообразительных поясню. Петрушевский работает, если ты не забыл еще, в департаменте культуры, а жена его председательствует в комиссии по распределению грантов для творческих коллективов. Это так, к слову. А еще я на вечер столик уже заказала, и, самое главное, босоножки присмотрела. Полуфинал твой, кстати, никуда от тебя не убежит. В записи посмотришь, это даже лучше – без валидола обойдешься. И еще, оденься ты уж как-нибудь поприличней, ей Богу. Галстук хотя бы надень.
– Тот, что в синюю полоску? – обреченно уточняет режиссер.
– Еще чего. Нет хуже моветона чем синий галстук в совокупности с серым вельветовым костюмом. Коричневый в горошек, разумеется. Да и побрейся ты в конце концов, позорище, а то мне уже перед народом неловко, что у меня такой затрапезный муж.
Режиссер молчит и, отстраненно смотря в потолок, улыбается. Мысленно он уже пребывает на завтрашней репетиции: «Ничего – ничего, уж там-то он покажет этой зарвавшейся курице, кто в доме хозяин» …
Твой он что ли
Предновогодний вечер упал на город и погрузил его в праздничную суету. Смешались в одну гигантскую суматошную кучу люди и их железные кони. Вот и рядом с магазинчиком, плавно переходящим в стихийный рынок, царит невероятное оживление. Пока одни изо всех сил делают деньги, другие, не с меньшим остервенением, их расходуют. Граждане, не жалея наличных и безнала, лихорадочно совершают последние в уходящем году приобретения: «-Эй, ну сколько уже можно нюхать цитрусовые? Все у них тут одинаково спелое и непременно абхазское; – Денег не хватает? Так отваливай – нечего задерживать очередь. – А чего это ты встал тут, хвост у нас тааам вон…».
Да уж, Время нынче-деньги.
Впрочем, те, у которых деньги, в отличие от времени, закончились, тоже никуда не делись. Эти господа (нет, скорее тогда уж, товарищи), усиливая и без того напряжённый трафик, бесцельно снуют, толкаются, глазеют по сторонам, дабы напитаться атмосферой предстоящего праздника. Хотя им – то, как раз, не мешало бы иногда смотреть себе под ноги, поскольку это занятие порой может дать нечто большее, чем банальное эстетическое удовлетворение.
Вот, к примеру, сейчас на снегу, рядом с переливающейся всеми огнями елкой, лежит кошель, оброненный каким-то ротозеем. Судя по упитанности портмоне, раззява является вполне себе обеспеченным человеком, или, по крайней мере, был таковым до недавнего времени.
Но, как говорится – поздно пить боржом. Пока мы тут теоретизируем, возле кошелька, оттирая друг друга от находки торсами, уже топчутся двое ближайших претендентов на суперприз – толстый и тонкий. Толкаются они бережно, стараясь не привлекать излишнего внимания. Пока, что с небольшим перевесом побеждает толстяк. Ему противостоит затрапезного вида мужичок в изношенной, драной дубленке со следами отпоротых карманов и с авоськой в руке. По румяному двойному подбородку толстяка, несмотря на приличный морозец, течет пот.
– А он разве твой, что ли? – пыхтит толстяк, тяжело, точно борец Сумо, переминаясь с ноги на ногу.
– Может быть и мой, из кармана выпал, в прореху. – сквозь зубы цедит забулдыга, из последних сил упираясь головой в победоносный пузень оппонента.
– Твооой? – Физиономия толстяка воплощает откровенное презрение. – Ты на себя-то взгляни, граф Монте Кристо, у тебя и карманов – то нет.
– Зато прореха есть…
– Слышь, в милицию его надо сдать непременно. Давай его сюда, я отнесу. Чтобы по закону все.