Обыкновенная история
Шрифт:
– Погоди! – умоляюще хватает ее за руку парень. – Я с тобой.
Но бабка с ловкостью дикой кошки снова встает у него на пути.
– Значит побоку Ленка теперь? Быстро, гляжу, у молодых энто дело нынче делается.
– Ты чего мелешь, старая, какая к лешему Ленка? – шипит на нее красный, точно пион, супостат.
– А такая Ленка, с животом которая, на нос который ей смотрит уж, забыл нешто?
– Оставь меня. Да пусти ты, тебе я говорю! – не выдерживает девица и едва сдерживая рыдания, пытается высвободить руку. Парень изо всех сил сопротивляется.
– Ты что, не видишь разве, какую чушь она несет? Она из ума же выжила! Кого ты слушаешь?
Девушка замирает, не то в сомнениях, не то в отчаянии. Обливший девушку контрастный душ, из радости, превратившейся за какую-то минуту в трагедию, делает ее тело ватной и безучастной. Она стоит, слабо шевеля губами.
– Это я-то чушь? Не верь ему дочка, не верь прохвосту энтому. У меня глаз – алмаз. Мимо оброненного в траве червонца не пройду. А вообще-то мне ваши с Ленкой шашни до лампочки, – продолжает бабка, вцепившись парню в рукав. – Это дело ваше, персональное, молодое. Ты мне за сирень лучше ответь.
Бабка смотрит на потрепанный куст сирени и, качая головой, причитает – Уже и цвет-то с нее сошел почти, а энтот все равно ходит тут, понимаешь, и ходит. У самого денег куры, поди, не клюют, а он все туда же, на дармовщинку перед девками своими хвост пушит, халявщик, тьфу!
– Ну что ты прицепилась-то ко мне, ведьма, а? – едва ли не рыдает парень. – За квартал теперь буду вас обходить, честно. Какого от меня тебе надо еще? Впрочем, постой, – воодушевляется он, вспомнив старый, как мир, метод. – Может так разойдемся…?
Парень, приняв решение, хаотично хлопает себя по карманам и вынимает тысячу рублей.
– Штуки тебе в качестве возмещения хватит? Мало? На, на… тут у меня еще есть, возьми, не жалко, – достает он из разных мест несколько купюр помельче. Только уйди уже куда-нибудь, исчезни.
Бабка презрительно смотрит на деньги, потом на парня, и, после паузы, укоризненно покачав головой, кладёт их в карман своего плаща.
– Лаадно, чего уж там, – заметно смягчается старушенция. – Кто старое помянет. Но только чтоб у меня ни-ни больше. Ни-ни, понял ты?
– Конечно понял, бабуся, какой разговор, – лебезит обрадованный парень, после чего смущенно мнется. – Только насчет Ленки вашей… Это, как бы, не я так ее, – уточняет он, скосив затравленный взгляд на свою спутницу.
– Да нууу? Хотяяя… Может и впрямь, не ты это с ней греховодишь, – задумчиво говорит бабка, окинув молодого человека прищуренным взглядом. – Тот мерзавец вроде и в плечах покрепче и рослее тебя будет. И волос у него темный совсем. Не то что твой – солома. Ну да, теперь я и сама вижу, не ты энтот Ленкин хахаль, факт. Знаю, что говорю. У меня ж глаз-алмаз.
– То-то же… Слышишь, не я это с Ленкой? – парень радостно хватает девицу за плечи. – Не я это Ленку… представь себе…!
Убедившись, что справедливость восстановлена, он с благодарностью жмет бабке руку и поспешно ретируется, сгребая в охапку свою едва живую спутницу.
Бабка пристально смотрит им вслед, пока фигуры влюбленных не скрываются за фасадом пятиэтажки, после чего кряхтя присаживается на скамейку.
– Ишь, повадились тут черти окаянные сирень ломать, – удовлетворенно бурчит она, пересчитывая сегодняшнюю выручку. – Чего энто за бумажка, сотня, что ль? Замусоленная какая, не поймешь сразу. Да уж, глазами я последнее время ослабла что-то – факт. Жировку тут за свет принесли, а я подумала, что реклама, чуть было в мусорку не бросила. Вчерась же и вовсе не смешно вышло. Супостата, навроде этого, за сотню рубликов всего-то простила. Обозналась вишь ли, с пятисотенной деньгу его перепутала. Морковки погрызть бы мне того… не мешало. В ней, говорят, энтот, каротин есть. И тогда ого-го! Держитесь у меня, прохвосты, меньше чем за тысячу никому не спущу. А то ходют тут, понимаешь, и ходют, ходют и ходют…
Его ребенок
У Генерального директора «РемСнабСтрой» Игоря Николаевича Пучкова вышла из декрета секретарша. Появилась она в офисе на шпильках и в открытой блузке, величаво прошлась «от бедра» по коридору, цепляя на себя репейные взгляды сослуживцев и отражая молниевые разряды сослуживиц. Весь ее вид свидетельствовал о том, что ни одно ни другое ее сейчас не беспокоит.
Заметив Пучкова, она впервые за все время улыбнулась, после чего, приблизив свое фаянсовое личико к его переносице, сказала ехидно прищурив глаз.
– Не желаете ли с наследником познакомиться, Игорь Николаевич? Решайтесь – не пожалеете. Посмотрите хоть, какой задорный карапуз получился, в папика весь. И тут еще такое дело, – добавила она, по-хозяйски поправляя на начальнике галстук. – Раз ответ на вопрос «Кто виноват?» вам теперь ясен, то может быть озадачитесь тогда на тему «Что делать?». Это я в том смысле говорю, что памперсы уж больно нынче «кусаются».
У Генерального от такой новости упала челюсть и подпрыгнула температура. Он стоял, вытянувшись в струну перед молодой нахалкой и молча разевал рот, не находя чем крыть. Да и что тут, собственно, возразишь, коли рыло все в пуху. Нечего самому греховодничать было, блуд чесать. Легко сказать, как будто у него был выбор. У Алены фигура, улыбка и молодость, у Пучкова же средний возраст и бес в ребро.
– Что же вы молчите Игорек Николаевич? От счастья задохнулись? Так выдыхайте живей, пока я с женой вашей этот вопрос не обсудила. В общем, думайте, папа, думайте… до понедельника.
Перед схватившимся за сердце «папа-данцем» черным по белому замаячила перспектива жизни на две семьи со всеми ее прелестями. Где основная прелесть заключалась в том, что Пучкову теперь, что ни на есть – судьба на Аленкином крючке вечно болтаться.
«– Вот ведь подлость-то какая, – думал Пучков, вытирая со лба холодный липкий пот. – Сегодня эта мерзкая шантажистка денег захотела, а завтра что ей в голову взбредет? Ключи от квартиры попросит? А там, глядишь, еще заявит: „Давай, мол, совсем ко мне перебирайся“.
Постой, а не дешевле ли выйдет, до понедельника, самому жене во всем признаться, с повинной явиться, так сказать? Глядишь, если не под амнистию попаду, так хоть „за чистосердечное“ поблажка выйдет. Супруга у меня женщина хоть и гордая, но великодушная, расстроится, конечно, в близости откажет эдак до весны, но не погонит скорее всего. Ради наших детей, во всяком случае, не выгонит.»
Он живо представил себе их мелкую – Машку – «Любимица всей семьи, такая из себя чувствительная, ранимая. Как вскинет на него свои влажные, проникновенные точно у молодой косули глаза, так хочешь – не хочешь, а на айфон новый раскошелишься. А еще она зверушек всяких жалеет, кота вон позавчера с помойки приволокла вшивого. Вечер напролет в голос выла, пока этому мурлу в коридоре не постелили. Игнат, тот вообще его особая гордость – круглый отличник, почти, что уже медалист. Весь в него, тот же технический склад ума, такая же отцовская обстоятельность. В Бауманку сейчас усиленно готовится, в армию чтобы не загреметь. – От мыслей о детях по телу Пучкова прошла приятная теплота. – Семья – вот что самое ценное в жизни. Пора завязывать с этими своими амурными приключениями. Хватит – нашлялся вдоволь за двадцать-то лет, вон до тяжких телесных последствий догулялся уже.»